Ливень
Шрифт:
Вся земля вокруг была взрыта, валялись обломки камней, размочаленные поленья, щепки.
Видимо, здесь поток бушевал сильнее всего.
А собачья цепь запуталась вокруг ствола, закрутилась, и Салют не смог отсюда уйти.
— Ах, как жалко! — подойдя, вздохнула Женя. — Тридцать рублей мы за него уплатили… Да теперь и не достанешь такого щенка. Может, ещё поправится? — Она отстранила Тимку и шагнула вперёд. — Салют! — Опять голос ударил, как хлыстик. — Встать!
Голова пса качнулась, всё тело дрогнуло, словно пронизанное током. Заскребли лапы, как-то странно сгибаясь,
— Да, плохо… — сказала Женя. — Наверное, лапы сломаны. Очень жалко!.. Надо же… И как я не вспомнила! Оставь его, Тима.
А Тимка, не помня себя, подбежал к Салюту, стал на колени и пляшущими пальцами начал отстёгивать ошейник. Словно что-то оборвалось у него внутри, обрушилось, и, уже не ощущая ничего, кроме свободы и накатывающей ярости, он поднял лицо и почти с наслаждением сказал Жене:
— Ну и дрянь же ты!.. Ну и гадина же ты!
А она стояла перед ним в мокрых трусах и грязном лифчике, с оцарапанной щекой, с волосами, нелепо торчащими в разные стороны, измазанная и всё-таки красивая и продолжала улыбаться, и глаза её были ясны и безмятежны, как у ребёнка.
СЛЕД НА ВОДЕ
Летнюю практику Алёша Бакшеев захотел провести в одиночку. Друзья студенты уговаривали его побывать на Волго-Доне, в Казахстане, в Крыму — он отказался.
Едва наступила весна, как с рюкзаком за спиной и складным мольбертом Алёша уехал из города.
Он мечтал побродить по земле наугад, без планов и маршрутов. Он слезет ночью на каком-нибудь полустанке, послушает, как прощально гудит исчезающий вдали поезд, и пойдёт куда глядят глаза.
Будет шагать просёлочными дорогами, ночевать в маленьких северных деревушках, плыть на, лодке по безымянным речкам, заросшим чёрной ольхой и крушиной. Он любит природу, чувствует её притягательную силу и попробует передать на холсте чистые и негромкие краски родных просторов.
Всё получилось так, как он хотел.
В первой же деревне, раскинувшейся над берегом реки, Алёша купил лодку, погрузил в неё вещи и тронулся в путь.
Он ожидал, что увидит много замечательного. Но всё-таки восхищался, не переставая, — такие тут были места…
За каждым поворотом, за каждой речной излучиной открывался иной, удивительный мир.
Неожиданно вставала перед Алёшей стена тёмного бора. Голубые стволы елей мерцали в сумраке, словно столбы дыма. Над сырыми мхами поднимался зеленоватый пар; от него еле заметно раскачивались пепельные бороды лишайников, свисающие с лап. Было так тихо, что слышался шорох осыпающейся хвои.
Затем впереди распахивался широкий речной плёс. На перекатах вода перемывала текучее солнечное золото. Неразвернувшиеся листья водяных трав,
Алёша думал, что можно целую жизнь изображать эту красоту, и всё-таки целой жизни не хватит, чтобы хоть малую часть её донести до людей.
Он много работал; этюды появлялись один за другим. Но пока Алёша ещё не был ими доволен. Рука, правда, избавилась от скованности, мазки стали шире, сочнее, а вот передать то общее, неповторимое настроение, которое вызывала натура, — не удавалось. Всё же Алёша надеялся, что в конце концов осилит и эту самую нелёгкую задачу.
Как-то на вечерней заре он выбрался к небольшому лесному озеру.
Дул ветер.
Гудели корабельные сосны, дрожа сбитыми набок ветвями. Будто выстреленные, косо летели зелёные шишки. Иногда под землёй глухо раздавался удар, — это лопался натянутый, как струна, гибкий древесный корень.
И только озеро оставалось спокойным. В глубокой низине поблёскивала его застывшая вода, похожая на чёрную смальту.
Ни свет холодной зари, ни лес на берегах не отражались в озере. Вода дремала, как в колодце. И лишь слабая, отливавшая ртутным серебром дорожка — то ли отблеск вечерних облаков, то ли узкая полоса тумана — пересекала озеро из края в край.
Алёше это место показалось интересным. Он подумал, что никто ещё не изображал неподвижную гладь воды, окружённую бушующим лесом. Если назавтра будет опять ветреный день, — можно написать такой этюд.
Невдалеке, от устья реки виднелось несколько изб. Алёша решил попроситься на ночлег, а утром опять прийти на озеро.
Хозяин — сутулый, плешивый старик, похожий на ворона, — провёл его в летнюю половину избы. Принёс табуретку, застелил деревянную глубокую, как телега, кровать. Он был, очевидно, глуховат, потому что разговаривал громко, почти кричал, каждую фразу начиная с дребезжащего баса и заканчивая визгливым тенорком.
— Уж будьте добры, денежки-то сичас! — сказал он, улыбаясь, и за дверями долго, свистящим шёпотом пересчитывал Алёшины рубли.
Засыпая, Алёша слышал, как старик сердито кричал кому-то в сенях, наверное внуку:
— Жрать, так домой бегаишь? Чтобы завтра у меня на базар!
— Не стану я вашей рыбой торговать! — так же сердито отвечал мальчишеский голос, казавшийся очень красивым рядом со срывающимся басом старика.
— Стане-ешь! Гляди-ко, волю взял! Жалко, стервец, твоей Марьи Фёдоровны нету, я б ей расписал, каков ты есть!
Мальчишка помолчал, потом сказал:
— Марья Фёдоровна сама спекулянтов ненавидела.
Тотчас хлопнула дверь — может, старик вытурил мальчишку вон, а может быть, тот вылетел сам, не дожидаясь расплаты за строптивый нрав.
«Попался мне хозяин!..» — огорчённо подумал Алёша и, сразу опомнившись, посмеялся над своим огорчением. Ведь он совсем не знает ни этого старика, ни мальчишки, ни Марьи Фёдоровны, ненавидевшей спекулянтов, а уже волнуется и начал негодовать… На самом деле все эти люди могут оказаться совершенно не такими, как он предполагает. Да и что ему за дело до них?