Ливиец
Шрифт:
Колонна воинов втянулась в ущелье. Строй они не соблюдали и видом своим были похожи на разбойничью шайку – ни панцирей, ни шлемов, ни щитов, окованных металлом. Все это, а также короткий тяжелый меч, длинное копье, строй гоплитов и фаланга, появится в Элладе лет за семьсот до Рождества Христова и приведет к новому виду столкновений – кровавому и беспощадному ближнему бою. Сейчас, в более патриархальные времена, врагов старались поразить таким же способом, как и опасного зверя – издалека, стрелой, дротиком и камнем из пращи. Еще старались напугать криками и угрозами, своей решимостью и числом.
В эту эпоху так воевали все, кроме ливийцев. Ливийцы не боялись схватки грудь о грудь, предпочитая
Слева, на гребне стены, возникла фигурка нашего разведчика. Он махнул дротиком, затем сделал вид, что пронзает им врага, и начал спускаться на дно ущелья.
– Похоже, наткнулись на шаси, – молвил Иуалат, оскалив зубы в волчьей ухмылке.
Человек Осохора – я не помнил его имени – скатился по склону:
– Люди, вождь. Вооруженные. Вступили в ущелье.
– Сколько их? – спросил я, взмахом руки подзывая к себе старших над сотнями.
– Осохор считает.
– Далеко?
– Пятая часть сехена. Пешие, без колесниц. Два отряда, а в середине – повозки с быками.
Египетский сехен составлял примерно одиннадцать километров – значит, враг доберется до нас минут через двадцать – двадцать пять. То, что мы встретили врагов, не подлежало сомнению, но кто они и сколько их?
На фоне неба возникли силуэты Осохора и двух его уит-мехе. Спускаясь, они прыгали по камням словно небольшое стадо горных антилоп. Воины за моей спиной уже готовили мечи и секиры, распускали ремни на связках дротиков, привязывали к запястьям пращи. В сумках пращников глухо шелестели глиняные снаряды, кто-то поспешно – жик-жик! – подтачивал топор.
– Сотен семь впереди, – доложил Осохор, – потом повозки и еще четыре-пять сотен воинов. В повозках люди в красных плащах. Богатые, мой вождь! Шапки золотые, плащи красные, как солнце на закате, и тоже шиты золотом. Еще ожерелья из бирюзы.
Сирийцы, мелькнуло у меня в голове. Сирийские князья любили пышно одеваться – в пурпурные финикийские ткани, в тиары, украшенные самоцветами и золотом. Войско, с которым нам предстояло столкнуться, могло быть первой из дружин, отправленных на помощь Шарухену. Видно, в Сирии еще не знали, что Яхмос уже стоит под городскими стенами.
– Золото… – пробормотал Усуркун.
– Бирюза… – эхом откликнулся Иуалат.
– Плащи, – добавил Тахи, старший над третьей сотней.
Эти трое, как, впрочем, и все остальные за моей спиной, не думали о численном превосходстве врага, о вероятности смерти или тяжелой раны; ими руководил разбойничий инстинкт: всех перерезать и отобрать богатства. Эта идея фикс не вызывала у меня ни неприязни, ни, разумеется, сочувствия. Они были тем, чем были, а я – одним из них и, кроме того, наблюдателем и собирателем фактов. Нам, психоисторикам, известно, что прошлое, цепь событий и нравы людей, не изменить и что попытка подойти к истории в терминах вины и правоты, жертв и злодеев нелепа. Это лишь эмоциональные оценки, связанные с определенной эпохой, не существующие вне ее контекста, и если смотреть с удаления, понимаешь, что злодей мог превратиться в жертву и наоборот. Мы изучаем историю так же, как изучают Вселенную Носфераты – sine ira et studio, без гнева и пристрастия.
Я огляделся. Позиция была отличной – шагах в семидесяти к северу ущелье изгибалось, и, значит, противник наткнется на нас внезапно. Миг ошеломления нужно использовать, как и крутые скалистые стены, и россыпь камней за рекой.
– Пращников – на скалы! – приказал я. – Осохор, возьми своих уит-мехе. Иуалат, готовь дротики. Ты поведешь первую сотню, я – вторую. Усуркун, отправь Масахарту и пятьдесят человек за реку. Пусть спрячутся вон в тех в камнях и ударят шаси во фланг.
Протяжные выкрики сотников – и воины зашевелились. Гибкие быстроногие уит-мехе побежали к скалам – кто полез на западный пологий склон, другие, разбрызгивая воду, пересекли поток и начали взбираться по более крутой восточной стенке. Вслед за ними двинулась полусотня Масахарты, тоже одолела реку и растворилась среди каменных глыб, заросших кустарником. Люди Иуалата втыкали в землю секиры и мечи, пристраивали поудобнее дротики, за спиной или на левом плече. Эти были из племен темеху – мускулистые рослые мешвеш, рисса* и зару*, охотники на антилоп и скотоводы. Воинов техени в моем отряде было немного – этот племенной союз располагался на западных территориях, в районе от Идехан-Музрука до Атласских гор и залива Габес, где через семь веков воздвигнут Карфаген. Еще западнее, дальше Тассили, у озера Себха-Мекерган, на плато Адрар и атлантическом побережье, жили десятки племен, неизвестных в Египте и называвших себя ошу*, что на ливийском значит просто «люди». Внешность, язык, обычаи и верования были у всех одинаковыми, но единым народом они себя не считали. Такого понятия в их мире не было; «своими» считались родичи или близкие соседи, подчинявшиеся одному и тому же племенному вождю. В районах, населенных ошу, я побывал двенадцать раз, и, вероятно, за всю человеческую историю никто не знал их лучше меня.
Люди Иуалата перегородили ущелье неровной цепочкой, за ними, шагах в семи-восьми, стояла вторая сотня. Как обычно, в таком построении Иуалат был на левом фланге, я – на правом, у самой воды. Поток журчал и плескался около сандалий, овевая разгоряченное тело прохладой. Сзади и наискосок от меня собрались в плотную толпу бойцы третьей и четвертой сотни. С севера уже доносился мерный топот ног, гортанные выкрики и скрип колес повозок.
Я вытащил свой железный серп и поглядел на замершего рядом Инхапи. Его клинок длиною в локоть был неважным оружием для предстоящей схватки. Слишком легкий и короткий меч, которым сражаются в строю, прикрытые слева и справа щитами и броней соратников. Случай, однако, был не тот – ни щитов, ни брони, ни дисциплины легиона, который бил словно единая рука. В эту эпоху, стоило боевым порядкам сойтись, как строй ломался, противники перемешивались и битва распадалась на ряд отдельных поединков.
Наклонившись к лазутчику, я прошептал:
– Держись около меня, парень. Не отставай ни на шаг, но в свалку не лезь.
Он кивнул, непроизвольно сглотнув. Наш страх – сила наших врагов, говорят воинственные мешвеш, но на его лице не было страха, только напряжение и готовность к бою. Тот ли он Инхапи? – снова подумал я. Если тот, мне не о чем беспокоиться: он выйдет из битвы невредимым и доживет до старости. История нерушима.
Пращники уит-мехе словно прилепились к скалам – кое-кто еще искал опору для ног, другие уже раскручивали над головами ремни из прочных бычьих шкур. Некоторые из меченосцев последовали их примеру – с тихим шелестом рубили воздух, разминая мышцы, вгоняя себя в ярость. Моим соплеменникам требовалось очень немногое, чтоб ощутить прилив адреналина.
Первые сирийские шеренги показались из-за поворота. Воины шли вразброд, занимая всю ширину ущелья; покачивались копья и топоры, поблескивали кое-где медные шлемы, плыл паланкин из светлой ткани над облаченным в пурпур человеком, князем или военачальником. Смуглые бородатые лица, темные глаза, резкие черты – тут были те, кого лет через пятьсот-семьсот назовут амореями, хурритами, иудеями, арабами. Для египтян все они являлись шаси, азиатами, и лишь немногие народы уже получили имя: аму – семиты, хериуша и хабиру – кочевые арабские и иудейские племена.