ЛИВИЯ, или Погребенная заживо

Даррелл Лоренс

Знайте, юные повесы:

Ник чему любви — протезы.

Отныне славные милашки

Пусть чаще раздвигают ляжки.

Пусть станут поцелуи крепче -

Их жар тоску твою излечит.

И все, что ты считал напрасным,

Опять покажется прекрасным.

«Сфинкс» встретил его светом и радушием всех, с кем он познакомился, когда был тут в последний раз. Девушка с Мартиники исчезла, видимо, пошла подмываться, так-так… вершить святой обряд омовенья, брегам людским даруя утешенье, [154] — давненько не было случая вспомнить Китса — предоставив ему возможность молча копаться в собственных записных книжках. Книжки эти уже тогда были поражены грибком афоризмов, в обрывках прозы и стихов. Он прислушивался к смеху и грубоватым шуткам, с наслаждением вдыхал дым сигар и ирландских сигарет. Подходили поздороваться приятели-студенты с Юга, у которых был мягкий выговор, столь не похожий на резкое попугаичье лопотанье парижан. Didonk топ gar comment sava — его уши транслитерировали услышанное и передали не слишком расторопному восприятию. В сущности, французским он владел неплохо, вот только реакция была несколько замедленной. Надо было бы ответить: Sava tr`es m^ale — с циркумфлексом. [155] Однако он был слишком расстроен, чтобы порадоваться своему тонкому

остроумию. Ясно было одно: нужно хорошенько напиться, как полагается претерпевшему предательство англосаксу. Потом придется разгромить бар, после чего его, натурально, выставят вон и отправят на ночь в участок. Там, мучаясь бессонницей, он подумает о самоубийстве, что будет настоящим анахронизмом, так как вся Европа двигалась в этом направлении. Слишком претенциозно — покончить с собой в одиночку. Даже если использовать болиголов, кастрирующий любовь. Да что он о себе возомнил? Тоже Сократ нашелся! [156] Снуя то вверх, то вниз по лестнице со своими клиентами, темнокожая девушка улучала миг, чтобы погладить его по плечу или по волосам. Неужели она хотела его завести? В ответ на ее ласку он еще ниже склонялся над записной книжкой.

154

Измененная цитата из стихотворения Джона Китса «К. Звезде», 1819 г. (пер. В. Левина).

155

Диакретический знак над гласной, во французском языке показывающий удлинение звука. В данном случае — mal (зло), male (самец).

156

Сократ, привлеченный к суду «за неблагочестие», был приговорен к смерти через отравление. Он выпил чашу с цикутой и скончался через несколько минут. (Прим. ред.)

Неизбежный абсент не столько зажигал кровь, сколько усмирял волнение, действовал как успокоительное; далее наступала фаза мрачного уныния, но прежде чем впасть в каталептическое забвение, человек начинал бешено веселиться, и это уже напоминало эпилептический припадок, пляску Святого Витта. Под парами абсента весельчак таскал посетителей за бороды или танцевал со стулом, изображал знаменитых чревовещателей. Приезжала полиция. До сих пор Блэнфорд не решался выпить больше двух бокалов коварного напитка молочно-зеленоватого цвета. Но и двух хватило для первой стадии: все тело уже слегка онемело. Его желания стали несколько громоздкими, наливаясь гнетущим влечением. Он оглянулся на длинную стойку бара, за которой сидели терпеливые и зоркие клиенты, потягивавшие коктейли — выжидая, когда почти голые девушки зажгут в их жилах огонь. Торговля шла очень бойко. В кафе за занавеской из бусин царапающая душу музыка полыхала, будто солома — да будет la vie всегда en rose. [157] Когда она, в очередной раз проходя мимо, положила ладонь Блэнфорду на голову, он был уже настолько пропитан болиголовом, что дерзко нащупал развилку между бедрами, а потом добрался и до влажного источника юности под саронгом. [158] «Viens, sh'eri» [159] — прошептала она. Застегнув serviette, [160] чтобы уберечь драгоценные записные книжки, он, пошатываясь, встал и послушно побрел за ней. Точно резвая ласточка она подлетела к креслу, в котором восседала Мадам в пышном парике, похожая на свергнутую императрицу, — эдакий десерт из мороженого столетней давности — и тщательно следила за своими лошадками. Девушка взяла jeton, Мадам вручила ей свежее полотенце, которое та, точно официант, повесила на согнутую руку. Они довольно удачно одолели лестницу и оказались в маленькой кабинке, по-больничному белой, где имелись только кровать, украшенная чудовищным пуховым стеганым одеялом, и биде, над которым висело распятие.

157

Жизнь… в розовом цвете (фр.). Песня Эдит Пиаф.

158

Кусок хлопчатобумажной ткани или батика, обернутый вокруг бедер наподобие длинной юбки.

159

Иди ко мне, милый (искаж. фр.).

160

Портфель (фр.).

Благословенный спазм не утолил его и даже не ослабил чувство сексуального голода, которое должен был ослабить. Теперь он понял (не без отвращения), что это был акт неудавшегося возмездия. Однако кожа ее была глянцевой, как листья плюща, дыхание — свежим, как новенький кокон, так что не ему гневить судьбу, тем более после второго стаканчика болиголова. Позже он обнаружил, что ей удалось украдкой опустошить его бумажник; к счастью, он был хитрым, как все рантье, и предвидел нечто подобное, так что две трети своих fric засунул в задний карман брошенных в изножий кровати брюк, которые не выпускал из поля зрения. Чудненько. Оставалось лишь подцепить родной триппер, и все, можно будет считать, что загул удался на все сто процентов. Рядом лежал черный аспид, искусительница змея, тихонько дыша, ожидая, когда он восстановит свои силы, и осторожно его лаская, на всякий случай: вдруг manivelle [161] снова сработает. Словно взывая к его мужской силе, она пару раз поцеловала его — оставив крошечные sucons [162] — в плечо и шею. Хейхо! Так вот, значит, какова творческая жизнь столицы, если смотреть с изнаночной стороны? Он чувствовал себя в некотором роде посвященным, хотя его разум все еще продолжал флиртовать со злостью и печалью.

161

Рычаг (фр.).

162

Засосы (фр.).

Возникла новая проблема — его сильно шатало, что было ему непривычно. Когда же он стал спускаться по лестнице, его вдруг ослепили странные вспышки, и ему казалось, будто он падает назад в призму желтого света. Раздраженный и немного напуганный — поскольку голова была совершенно ясной, только ноги не желали слушаться ни законов тяготения, ни приказов разума, — он вцепился в перила, чтобы быстрее одолеть ступеньки. Хотя он точно ничего не заказывал, на его столике появился еще один стаканчик болиголова — пришлось выпить, потому что отказываться было как-то неудобно. В зеркалах мельтешили разнообразные лица, другие девушки тоже были не прочь уделить ему часик. Он инстинктивно зажал рукой задний карман брюк, дав волю своей алчности. Сделав несколько глубоких вздохов, он напряг слегка сбрендившее зрение и с королевским величием проложил себе путь в ночь, ласково отводя обвивавшие его, как гибкий плющ, руки и цепкие пальчики и крепко держась за портфель с драгоценным дневником.

В

«Дом» во внутреннем обеденном зале толпа людей сгрудилась возле радио, из которого вылетали один за другим чудовищные риторические пассажи, произносимые голосом, слишком уже хорошо знакомым всему миру. Барменша, привлекательная вдовушка, несколько поблекшая, но удачно поработавшая над собой, включила радио, чтобы развлечь посетителей, хотя отлично знала, что никто из них не понимает по-немецки. Забавлял скрипучий лающий голос, а не то, о чем он вещал. Всем и так все было ясно. Из приемника раздался грохот аплодисментов. Блэнфорду вспомнилась Ливия. Почему его занесло именно сюда, а не в какой-нибудь другой бар? Это жажда виновата, нестерпимая жажда. Оказывается, «перно» в больших дозах тоже коварно, подумал он и заказал пинту шампанского. Жажда не исчезла, правда, шампанское было холодным и взбодрило. Однако теперь он был вдребезги пьян, и дальнейшие свои подвиги помнил уже довольно смутно. Во время этих похождений он потерял портфель и зонтик. Слава богу, хватило ума оставить в квартире паспорт и другие еще более ценные, чем дневник, бумаги… Он едва не свалился с моста, очарованный сочной беседой величественных клошаров с буйными гривами, в конечном итоге его сбило такси на Вандомской площади. Напуганный водитель был человеком гуманным и мобильным (в силу профессии), он запихал несчастного на заднее сидение и помчал во весь опор в американский госпиталь в Нейи, где Блэнфорда довели почти до полной невменяемости, напичкав еще и обезболивающим, чтобы проверить, нет ли переломов.

Блэнфорд очень серьезно сообщил врачу: — На меня навалился опыт всего человечества, и я еле дышу. Так давит груз ответственности, просто невыносимо. Лишь невежество, оно одно, может спасти от депрессии.

Ему приказали заткнуться и спать сию минуту, однако утешили, сообщив, что все кости целы, что у него сильное «сотрясение», потому и в голове звенит, динь-динь-динь.

Deus absconditus [163] косматый бог всех пьяниц завладел им, и вот уже в самых-самых тайных мыслях он бродил по вечнозеленому Югу рука об руку с той Ливией, которую он посмел нафантазировать, которой никогда не существовало в реальности, а потом сидел за старым, сплошь в пятнах, столом в саду и исписывал в тетради страницу за страницей, причем тетрадь была вроде бы не его, а Сатклиффа. Вектор времени постоянно менялся: пишущий то оказывался в своем скучном провинциальном прошлом, то в туманном будущем, тоже вполне бессмысленном. Писатель, l'homme en marge, [164] кропающий «Мемуары маргинальной личности». На титуле он вывел витиеватым крупным, несколько нервозным почерком: «Не ищите здесь размеренной точной достоверности». Радио громыхало над его головой, орало нестерпимо громко. Обезьяна сквозь рупор заманивала в надежный капкан — Европа затаила дыхание. Он ниже наклонил раскалывающуюся от боли голову и написал: «У меня нет биографии; как истинный художник, я живу жизнью одного из персонажей». С. продолжил: "Первый опыт общения с публикой состоялся еще в детстве, когда я, пухлый подросток, играл царя, не Эдипа, конечно, а жирненького узурпатора — в школьном спектакле. С тех пор меня преследовал такой сон: будто я один в пустой школе (жизни?), где полно пустых комнат, распахнутых дверей и чистых классных досок; да, вот такая жизнь ждет тех, кто учится дышать. Приятель, продолжи эту поэму симпатическими чернилами, и тогда можешь спросить себя: «Почему у далай-ламы нет эдипова комплекса?». — «Глупец, у него же нет родителей…"»

163

Темный бог (лат.).

164

Человек маргинальный (фр.).

Пару раз завывали сирены, как огромные коты, вышедшие en chasse. [165] Это были пока учебные тревоги, но от них сжималось сердце. Выйти замуж для нее все равно что выпить дешевого вина из бумажного стаканчика. Ему нужно было совсем другое… запах теплого филея, запах жаркого в светлых волосах, пропитавший их, пока она колдовала над плитой, аромат сельдерея в подмышечных впадинах. Как будто позади у них дюжина жизней — в одном и том же домике. И как память о давних годах — и надолго — царапины на двери от когтей пса, требующего, чтобы его впустили, царапины от ее ключа вокруг замочной скважины.

165

На охоту (фр.).

Вдруг ему послышался голос Сатклиффа, предостерегавший:

— Обри, ваш ум похож на жирную отбивную. Или молчите, или обольщайте на всю катушку. Чтобы никакого занудства.

Бедняга никак не мог быть в лучшем настроении, чем его повелитель и раб, однако продолжал в том же игривом тоне — хотя временами от усталости его голос звучал не громче комариного писка. Великий человек с чувством продекламировал:

Как вялый артишок земля суха,

Ласкать ее уж нету сил…

Острый кактус первородного греха

И честь ее, и душу погубил.

Блэнфорд, обычно не способный придумать сходу ответ, откликнулся очень живо:

— Роб, вам ли разевать рот на глянцевое райское яблочко, вы напоминаете старый прохудившийся футбольный мяч, полный гниющей слизи.

Как-то во время оксфордских военных учений он услышал выражение «omega [166] grey», оказалось, что это научное определение темно-темно-серого оттенка, предшествующего уже черному; и теперь, погрузившись в беспокойное наркотическое полузабытье, менявшее все вокруг, все формы, цвета и звуки, он вдруг увидел, что за окнами белой палаты все выкрашено в этот самый цвет — предельно серый, почти черный цвет смерти. «Предельно серый, предельно серый», — крутилось в его голове, то ли во сне, то ли наяву… Преображенная дурманом реальность, пропущенная сквозь сетку обрывочных ощущений, недавно пережитых, налагалась на жуткие картины. Он видел тело своей матери, изображенное каким-то эпигоном кубизма в виде ню с дельфиньей головой, целая серия ню. У нее были темные зубы, а десны рыхлые, как желатин. А потом она сильно раздулась и зависла над Темзой, чтобы защитить ее от вражеских самолетов; и еще она была вся серая, камуфляжно-серая, предельно серая, то есть на грани черной духовной ночи, настигнувшей их всех, словно очередная ледниковая катастрофа. Видно, он уже не успеет достичь того замечательного душевного равновесия, которое ассоциировалось у него (и совершенно напрасно) с актом созидания. Что он делает тут, в плавящейся от жары постели, пьяный от всякого пойла и от лекарств, когда уже полыхает Рим? Он должен молиться вслух, громко молиться, старательно перебирая четки.

166

Последняя буква греческого алфавита.

Он нажал ладонями на веки, и над глазными яблоками брызнули искры. Как же он не сообразил! Он ведь как раз сейчас почти сподобился того блаженного состояния, которое считал уже недостижимым! Вот оно, неизреченное и неопределимое, но уже наливающееся соками, чтобы сформироваться в некую субстанцию. Он напоминал себе растяпу, который никак не может найти очки, а они у него на голове. Вот он, долгожданный позыв, они, наконец, исторгаются… слова, соединенные лишь свободными ассоциациями… они поплыли под его виденьями, наподобие субтитров к непостижимому фильму, написанных сумасшедшим. (Иногда словарный запас пьяницы ничуть не уступает словесному изобилию мудреца.) Он увидел Ливию, прижимающую палец к губам.