Ливонская война 1558-1583
Шрифт:
Наконец, увещевания посла все-таки подействовали на русского царя, и тот, если и не устрашился соперника, то, во всяком случае, понял бесперспективность дальнейшей борьбы, потому как он вдруг пошел на уступки. Впрочем, не исключено, что и устрашился, ибо именно тогда, вскоре после отъезда посла к королю, рейд литовских войск под предводительством Кмита потревожил Старицу, и царь в страхе бежал в Александрову слободу, о чем мы рассказывали выше. Может быть, свою роль сыграл и тот факт, что в окружении царя плохо представляли истинное положение армии противника под Псковом, а положение это было близко к катастрофическому. Вероятно не зная этого, Грозный вдруг сообщил иезуиту свое последнее решение:
«Теперь по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королем помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном».
Другими словами, Грозный соглашался уступить все свои завоевания в Ливонии, которыми он пока еще продолжал владеть в обмен на возвращение ему захваченных королем русских городов. Это означало «статус-кво», Россия тем
Наконец, более податливым стал и король, и если на русского царя подействовали иезуитские запугивания, то на Батория аналогичное действие оказали затянувшаяся осада Пскова и нежелание сейма поддерживать военные инициативы своего монарха. В декабре, после провала всех попыток овладеть Псковом, а потом после таких же провалов склонить сейм к продолжению войны, король согласился на переговоры. Местом их проведения стала деревня Киверова Горка вблизи города Яма Запольского, что в псковском краю, приблизительно на полпути между городами Псковом и Холмом. Еще никогда в нашей истории не было такого случая, да и не будет его позже, чтобы столь высокого уровня дипломатический акт, такой особой важности переговоры, завершавшие собой самую длительную и одну из самых кровопролитных войн, заключались в никому дотоле неизвестной, заброшенной, глухой деревушке. Местность кругом была разорена войной, население по большей части разбрелось в более сытные и безопасные места, захватив все, что оказалось возможным, и угнав с собой скот. Посольским людям пришлось жить и работать в брошенных крестьянских избах. Зима стояла суровая, а топить печи было нечем, так что послы вместе со своими свитами буквально замерзали. Но самым грозным бичом для стороны противника стал голод. Все, что в таких случаях можно раздобыть в окрестностях, давно было выметено под метлу. Королевские послы прибыли на переговоры прямо из осадного лагеря, оторвавшись от военных действий, а потому были в буквальном смысле слова оборванными. Правда, за время осады они хорошо подружились с голодом, следовательно, лишения, ожидавшие их в Киверовой Горке, были им не в новинку. Русское же посольство представляло собой резкий контраст. Оно прибыло сюда с обильными запасами продовольствия, непрерывно пополняемыми из Новгорода, откуда нескончаемым потоком шли обозы. Польские источники, оставившие нам любопытные сведения о тех событиях, в особенности акцентируют на том, что во все время переговоров московские люди щеголяли убранством одежды и ежедневно превосходили самих себя в устройстве пиров и богатых обедов, на которые неизменно приглашали папского посредника. Под непосредственным председательством последнего и проходили все заседания, первое из которых состоялось 13 декабря 1581 года, и на котором были зачитаны верительные грамоты обеих сторон.
С русской стороны посольство возглавлял князь Дмитрий Елецкий, его ближайшим помощником состоял дьяк Роман Алферьев. Польско-литовскую сторону представляли брацлавский воевода Януш Збаражский, надворный литовский маршалок, князь Альбрехт Радзивилл и секретарь Великого княжества Литовского Михаил Гарабурда. Снаряжая посольство и снабдив его соответствующими инструкциями, Грозный, чтобы еще раз попытаться оставить за собой хоть что-нибудь из морского берега и заручиться в этом поддержкой папского посла, как последний аргумент, велел Елецкому сообщить иезуиту: «Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими поморскими государями, нельзя будет ему войти с ними в союз против басурманских государей; какой же это мир?» Как видим, царь, делая ставку на спасительную миссию посредника, не брезговал самыми жалкими и нестоящими доводами.
Но королевская сторона твердо стояла на своем, а своим она считала всю Ливонию, поэтому на любые ухищрения московских послов отвечала: «Что вы не говорите, а государю нашему без Лифляндской земли не мириться; вы, как видно, присланы говорить, а не делать; мы не хотим торговать Лифляндскою землею; нам государь велел все окончить в три дня, и потому вы с нами говорите раньше, а нам без всей Лифляндской земли не мириться, ни одной пяди не уступим».
Посольские заседания проходили чуть ли не ежедневно, но дело продвигалось очень медленно, иногда его не удавалось сдвинуть с мертвой точки по нескольку дней. Основным предметом споров оставались территориальные претензии обеих сторон на Ливонию. Вроде бы царь, как мы помним, еще до начала переговоров согласился уступить ее полностью взамен на возвращение ему занятых Баторием русских земель. Королевская сторона была не против, как вдруг выяснилось, что под уступкой Москва имела в виду только отнятые у нее прежние ее ливонские завоевания, но никак не те, которыми она продолжает на этот час владеть. Баториевы же послы настаивали на всей Ливонии, чтобы у русской стороны не оставалось и пяди из земель бывшего Ордена, и при этом еще и требовали денежной компенсации за военные издержки. Собственно говоря, московские воеводы из более-менее крупных ливонских городов тогда владели одним лишь Дерптом, все остальное было отнято оружием, и теперь царевы
Русские воеводы так и не тронулись с места против ослабевшего, поредевшего и почти небоеспособного неприятеля, в то же время польским воеводам удалось удержать армию и осадный лагерь от окончательного развала. Обращенные к воинам призывы оставшегося во главе армии гетмана Замойского, вроде тех, что «послы московские смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!», имели успех, и осада Пскова, пусть даже самая пассивная, продолжалась вплоть до самого завершения переговоров.
Баториевы дипломаты буквально по капле выжимали из московских людей все большие уступки. Был момент, когда русская сторона соглашалась с тем, чтобы единственно из всех ливонских приобретений оставить за собой Дерпт с четырнадцатью окрестными замками, и взамен этого отказывалась от своего кровного: Великих Лук, Усвята, Озерища, Велижа, Холма, Заволочья, Невеля и пр. Но и такие условия не устраивали Батория. Ведь русские отказывались от городов, которыми на тот момент и без их согласия владел польский король. Он завоевал их оружием, и в них стояли гарнизоны его войск. А теперь русский царь требовал Ливонских городов, а взамен предлагал противнику то, что уже завоевано этим самым противником.
Ну и, конечно, не может не обратить на себя внимание то, как русская сторона обходила Швецию.
Царевы послы не случайно не упоминали о Швеции и во всех проектах договорной грамоты не затрагивали этого третьего участника войны, как будто бы его и не было вовсе, стремясь тем самым лишить его поддержки со стороны союзника на будущее. Но на противной стороне расчет Москвы был предельно ясен. Недаром поляки не соглашались с таким вариантом и были готовы скорее уступить захваченные ими русские земли, чем оставить царю что-нибудь из Ливонии. Они понимали, что, выйдя из войны с Речью Посполитой, Москва обрушится на Швецию, в руках которой сейчас находится Нарва — морские ворота в Европу и она же главная цель русского царя. Дерптский округ в этом случае может послужить Москве удобным плацдармом для удара по северным районам Ливонии, занятым шведами. А для каждого из противников России не столь важны были территориальные приобретения или, наоборот, уступки, сколько недопущение русских к морю. Так, например, командующий королевской армией гетман Замойский, комментируя проходившие в Киверовой Горке переговоры, говорил у себя в осадном лагере под Псковом: «Согласись мы сейчас оставить за великим князем Московским только часть Ливонской страны, он усилится от морской торговли и может вернуть прежнее могущество; тогда придется вести новую войну. Гораздо же лучше теперь доканать его».
Можно смело утверждать, что в устах гетмана звучало общее настроение Запада, а потому польская сторона продолжала твердо стоять на недопущении русских в Ливонию.
«Когда вы приехали сюда за делом, — говорил Збаражский Елецкому, — а не с пустым многоречием, то скажите, что Ливония наша и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку». Здесь противник прибег к явному обману. Польская сторона вдруг распустила слух, что король идет из Вильно с новым войском, и что он дает русской стороне три дня на раздумье, после чего в случае несогласия с его требованиями он возобновляет войну. Московские послы не поверили фальшивке и не клюнули на эту уловку. Тут королевские люди с головой выдали себя тем, что соглашались вернуть Москве завоеванные у нее земли и настаивали лишь на всей Ливонии. Но окружение Елецкого не было так глупо, чтобы не понять, что если бы король одержал победу на сейме, давшей ему возможность собрать свежее войско, то он не стал бы отказываться от завоеваний, а просто потребовал бы Ливонии без всяких уступок со своей стороны. А потому на угрожающий выпад Збаражского и на все его ультиматумы Елецкий отвечал: «Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли войска и всех своих завоеваний?»
Вместо трех отпущенных королем дней переговоры тянулись три недели. 4 января 1582 года Шуйский, как мы помним, произвел самую крупную вылазку из крепости и атаковал неприятеля. После этого осаду Пскова можно считать законченной. Королевская армия сидела запертой за укреплениями осадного лагеря и уже не делала попыток подступов к городу. В тот же день от Замойского в Киверову Горку прискакал гонец с сообщением, что войско не выдерживает, что если не закончить войну сейчас, то через несколько дней разбежится вся армия. Последняя инициатива псковского воеводы давала кое-какие шансы русской стороне, но не могла существенно повлиять на ход переговоров. То, что Псковом врагу не овладеть, понятно было и раньше, как было понятно и то, что ждать наступательной активности от русских воевод бессмысленно. В этом смысле отступление армии противника от псковских стен мало что меняло в стратегической обстановке. В свою очередь, король на утрату своей инициативы под Псковом отреагировал тем, что позволил послам отказаться от требований денежной компенсации за военные издержки. Во всем остальном позиция Батория оставалась прежней: Россия должна была оставаться в своих довоенных границах, отказавшись от всех завоеваний в Литве и в Ливонии, при этом король освобождал почти все занятые им за последние три года русские земли, сохраняя за собой лишь Велиж с примыкающим к нему уездом. Надо сказать, что Грозный заранее был согласен с подобным исходом дела, а потому, еще только отправляя послов, разрешил им, в случае невозможности добиться большего, заключить мир на таких условиях. Не малую роль сыграла решительность противника, с которой он заявил, что в случае несогласия русской стороны переговоры прекращаются, и это не было пустой декларацией, в то время как русский царь не велел своим послам возвращаться в Москву без мира.