Ливонская война 1558-1583
Шрифт:
«Фредерик хорошо делает, что желает нам быть верным другом до конца жизни; но то нехорошо, что без нашего веления мирится с неприятелем России. Да исправится; да стоит с нами заедино; да убедит шведов повиноваться воле моей!.. Послов брата нашего, Максимилиана, ожидаем: им путь свободен сюда и отсюда».
Но, безусловно, основными для Москвы оставались отношения с Речью Посполитой. Здесь тон был совсем иным, чем с властями Швеции, видимо у Грозного хватало соображения не раздражать излишней заносчивостью и высокомерием своего главного и наиболее серьезного противника. В 1571 году велись переговоры с посланником Сигизмунда, который от имени короля выразил недовольство тем, что русские в противность договора заняли Тарваст, что ставленник русского царя герцог Магнус во время ревельского похода повоевал некоторые погосты, принадлежавшие Литве. Польский король предлагал царю Ивану некоторые ливонские города за Полоцк. Русская сторона, а ее на переговорах представлял думный дьяк Андрей Щелкалов, оправдывалась тем, что Магнус воевал не литовские, а шведские владения, что Тарваст занят русскими согласно достигнутым ранее договоренностям, что, наконец,
Можно понять, как оскорбился Юхан шведский требованиями русского царя, в особенности теми, что касались королевы. Шведский король ничем не ответил Грозному и тем показал, что он не собирается искать мира на условиях, предлагаемых московским самодуром. Но вот воевода в Орешке, который напрямую сносился с выборгским королевским наместником, сообщил царю, что из Выборга идут слухи, будто бы московский царь сам просит мира у шведской стороны. Негодованию русского царя не было предела. А тут еще к этому времени как раз поспела весть о победе над татарами при Молодях. И если Грозный даже после поражения от хана в сношениях со шведским королем не изменял своему привычному тону, то можно понять, до какой степени вознеслась его спесь после большой победы. Тогда царь Иван разразился в адрес шведского короля такой грамотой:
«Скипетродержателя Российского царства грозное повеление с великосильною заповедью: послы твои уродливым обычаем нашей степени величество раздражили; хотел я за твое недоумие гнев свой на твою землю простереть, но гнев отложил на время, и мы послали к тебе повеление, как тебе нашей степени величество умолить. Мы думали, что ты и Шведская земля в своих глупостях сознались уже; а ты точно обезумел, до сих пор от тебя никакого ответа нет, да еще выборгский твой приказчик пишет, будто нашей степени величество сами просили мира у ваших послов! Увидишь нашего порога степени величества прощенье этою зимою; не такое оно будет, как той зимы! Или думаешь, что по-прежнему воровать Шведской земле, как отец твой через перемирье Орешек воевал? А как брат твой обманом хотел отдать нам жену твою, а его самого с королевства сослали! Осенью сказали, что ты умер, а весною сказали, что тебя сбили с государства. Сказывают, что сидишь ты в Стекольне в осаде, а брат твой, Эрик, к тебе приступает. И то уже ваше воровство все наружи: опрометываетесь, точно гад, разными видами. Земли своей и людей тебе не жаль; надеешься на деньги, что богат. Мы много писать не хотим, положили упование на Бога. А что крымскому без нас от наших воевод приключилось, о том спроси, узнаешь. Мы теперь поехали в свое царство на Москву и опять будем в своей отчине, в Великом Новгороде, в декабре месяце, и ты тогда посмотришь, как мы и люди наши станем у тебя мира просить».
Король не остался в долгу и на последние выпады Грозного отвечал бранным же письмом. Этим дипломатические приемы урегулирования спорных вопросов оказались исчерпанными. Война стала неизбежной, и осенью 1572 года восьмидесятитысячное русское войско вступило в Северную Ливонию.
О серьезности задуманной кампании говорят собранные для ее проведения силы. Армия стала второй по численности за все время Ливонской войны и уступала лишь силам, собранным для полоцкой операции 10-летней давности. А общим между обеими кампании стало то, что русскую армию на этот раз вновь возглавил царь. Последняя победа над Девлет-Гиреем, обеспечившая относительное спокойствие на южном рубеже, а также временное затишье на литовском участке фронта, вызванное внутренними событиями в Речи Посполитой, позволили русскому царю организовать крупную наступательную операцию против шведского присутствия в северной части Ливонии. Конечной целью русское командование вновь ставило овладение Ревелем, но на этот раз, в отличие от кампании Магнуса двухлетней давности, оно не стало углубляться в контролируемую шведами территорию, оставляя за собой находившиеся в руках противника крепости и замки. Воеводы решили захватить все опорные пункты неприятеля на пути из своей земли к Ревелю и планомерно очистить от врага всю территорию от своих границ вплоть до его главной морской базы, а уже в последнюю очередь овладеть ей самой.
Первым на пути московского царя встал замок Вейсенштейн, обороняемый гарнизоном из пятидесяти человек, правда, на защиту замка встало все гражданское население, сбежавшееся из окрестностей ввиду приближения русских. Здесь царские воеводы встретили сопротивление, какого це ожидали. Горстка немцев и шведов несколько дней противостояла десяткам тысяч ратников московского войска, и только когда тяжелая артиллерия разнесла стены и башни, а внутри замка от каленых ядер и зажигательных снарядов пылали пожары, бросившаяся на приступ русская пехота сумела подавить сопротивление последних защитников.
Торжествуя победу, Грозный отправил шведскому королю новое письмо:
«Что в твоей грамоте написана брань, на то ответ после; а теперь своим государевым высокодостойным чести величества обычаем подлинный ответ со смирением даем: во-первых, ты пишешь свое имя впереди нашего — это непригоже, потому что нам цесарь римский — брат и другие великие государи; а тебе им братом называться невозможно, потому что Шведская земля тех государств честию ниже…
Казним тебя и Швецию, правые всегда торжествуют! Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих единственно для того, чтобы отдать королю польскому,
Комментировать это очередное послание Грозного значило бы снова заострять внимание на внутренней сущности русского царя, что уже было бы явно излишним, тем более что эта сущность сама сквозит в каждой строке, равно как там просматривается основная черта московского властелина, сопровождавшая его во всех отношениях с соседями — полное отсутствие политической гибкости. Что касается этого последнего послания, то, кроме всего прочего, оно написано под впечатлением своей военной победы, но вот вопрос: может ли взятие Вейсенштейна считаться победой? Грозный мог, конечно, в силу некоторых особенностей характера записать эту последнюю операцию в свой актив как победу, но если это и было победой, то победой Пирровой. В результате взятия замка Вейсенпггейн русская армия понесла такие потери, что дальнейшее наступление ее стало невозможным, а потому все дальнейшие действия были свернуты и войска вернулись на место дислокации в город Яма. Итак, вся кампания, целью которой было очистить Северные районы Ливонии от шведских войск и в завершении всего овладеть главной морской базой Швеции в Ливонии — Ревелем, ограничилась взятием всего лишь одного замка, который защищался гарнизоном из пятидесяти человек.
Большие потери лишили русскую армию сил для продолжения кампании, но для Грозного Вейсенштейн остался памятным еще и потому, что при его штурме погиб любимец царя, бывший глава опричного корпуса Григорий Лукьянович Вельский, более известный в нашей истории как Малюта Скуратов. И эта потеря для царя была более тяжелой, чем тысячи других павших русских воинов. В честь гибели своего любимца Грозный устроил небывалую для Руси со времен упразднения язычества тризну: он сжег заживо на костре всех пленных шведов и немцев.
Однако передышка была недолгой, и в самом начале 1573 года военные действия в Северной Ливонии возобновились, хотя царь непосредственно уже в них участия не принимал, доверив продолжение кампании своим воеводам. Те начали, было, удачно. Воевода H. Р. Юрьев с боем взял у шведов замок Каркус, но дальше все дело было испорчено, и причиной тому стал недостаток военного искусства, не позволявший Московским ратникам достойно сразиться с неприятелем в открытом поле. Поколениями воспитанные на войнах с казанцами, крымцами и ногайцами, где успех решался исключительно числом, и в какой-то степени, может быть, внезапностью, русские воины мало что могли противопоставить «правильному оружию» европейцев. Если, держа оборону своих крепостей, выдерживая тяжелую осаду и отбивая штурмы врага, где в основном дело решалось стойкостью воинов и их вооружением, русские ратники не уступали любому противнику, то в полевых сражениях незнакомое с азами военного искусства московское воинство, даже будучи значительно больше числом, не могло противостоять европейским армиям. Так случилось и весной 1573 года близ города Лоде, где шестнадцатитысячный корпус воеводы Мстиславского потерпел сокрушительное поражение от выступившего навстречу ему из Ревеля двухтысячного шведского отряда под командованием генерала Клауса Акесона Тотта. Противнику достались обоз, артиллерия и знамена побежденных.
После этой неудачи изменился тон Ивановых посланий к шведскому королю. Московский царь, забыв свою спесь, вдруг принялся усиленно хлопотать о мире. Причины такой резкой перемены мы постараемся вскрыть позже, но уже сейчас ясно, что это не могло быть вызвано одним единственным поражением, причем поражением, не изменившим в корне стратегической ситуации на фронте. Но интересно то, что инициатива все-таки исходила от русского царя, которого совсем недавно глубоко оскорбляли слухи, будто бы он ищет мира, а сама перспектива мирного урегулирования спорных проблем после столь вызывающего тона московского государя могла иметь мало шансов на счастливое разрешение. Поэтому, когда московский гонец привез шведскому королю грамоту с предложениями о мире, король, полагая, что она написана в прежнем тоне, не хотел ее принимать и поручил это сделать своим чиновникам. Но любой посланник, вплоть до рядового гонца, прекрасно знал ритуал дипломатической службы и никогда бы не вручил посольского документа никому из самых высокопоставленных вельмож, пусть как угодно близких к трону. Такая грамота вручалась только непосредственно в руки монарха. В противном случае действие дипломата считалось унизительным для стороны, которую он представляет. А московские люди хорошо знали, что значит поступить неуважительно в отношении своего государя. Потому-то и сейчас гонец Ивана наотрез отказался вручать грамоту в чьи бы то ни было руки, кроме королевских.