Ливонская война
Шрифт:
Глава третья
1
Шереметев спокойно воспринял заточение Бельского. Знал он и хитрость думного главы, и его изворотливость, знал, что всё обойдётся, — выйдет сухим из воды царский племянничек. Сам митрополит не преминет вступиться за него, и уж, конечно, ни пытать, ни гнать в ссылку его не станут. Всё сойдёт ему с рук, на то он и Бельский! Но опала Воротынского, которого царь повелел сослать на Белоозеро, растревожила Шереметева. Хоть и знал он загодя, что
С какой тайной мыслью выезжал он тогда в объезд и брал с собой вместе с Воротынским и его, Шереметева? Уж не хотел ли проведать о мнящейся ему тайной связи между ними? Не подозревает ли он их в каком-нибудь сговоре?
Мучился этой мыслью Шереметев и, не в силах предугадать ничего наперёд, готовился к самому худшему. Затворившись на своём подворье, что находилось в Кулижках, на Серпуховской улице, целую неделю не отпирал ворот, не выпускал слуг и челядь, не выезжал даже в думу. Присланному из думы от Мстиславского стряпчему было сказано, что боярин захворал сонной болезнью и спит без просыпу день и ночь.
По ночам Шереметев тайно прятал своё добро. Без огня, воровски, закапывал в землю золотые кубки, блюда, чаши, мешки с серебром и жемчугом, обернув в рогожи, зарывал дорогие иконы, кресты, лампады и всё думал с замиранием сердца и гордым злорадством, как ответит он Ивану, когда тот станет допытываться о его богатстве, что оно руками праведных перенесено в небесное сокровище, ко Христу.
Шереметев не боялся смерти, даже самой мучительной… Подступившая старость отяготила его жизнь, забрала у него силу, напористость, притупила в нём страсти, и даже гордыня его стала смиренней, уёмней… К своей судьбе он был равнодушен и не хотел прятаться и бежать от злобных царёвых посягательств. Тревожила его только судьба своего рода. Знал он, скольких бы ни свёл на плаху Иван, род устоит, ежели сохранит своё богатство. Богатство возвеличит его, поднимет из любой пропасти!
2
Опала Воротынского встревожила не одного Шереметева. Когда Висковатый огласил в думе опальную грамоту на Воротынского, все переполошились… Один лишь Мстиславский остался спокойным. Во всяком случае, внешне. Но иначе и быть не могло: взяв после опалы Бельского все дела презираемой Иваном думы на себя, он стал отныне не только руководителем, но и охранителем этой боярской твердыни, а охранителю, как никому другому, нужны были спокойствие и ясный ум.
Мстиславский понимал, что царь давно уже ищет повод для окончательного разрыва с думой. Пока что он лишь вознегодовал, отстранился от неё, стал решать многие дела самостоятельно, но для того чтобы окончательно лишить думу власти, одних разногласий было недостаточно, нужны были более веские причины…
Мстиславский подозревал даже, что опалой Бельского, а особенно Воротынского, Иван рассчитывал вынудить думу к открытому протесту, который он мог расценить как бунт против него, и получить таким образом самый лучший повод для решительной расправы с думой.
Мстиславский знал, что и в самой думе много бояр и окольничих, которые тайно держат сторону царя и для собственной выгоды не преминут воспользоваться раздорами в думе, — донесут на недовольных и строптивых. Этого нельзя было допустить. Мстиславский решительно и твёрдо осадил Серебряного:
— Уймись, князь! Пошто волю дал словам, а ум под зад спрятал! Кто невинный в опале ходит? Ты иль я? Пошто в чужой вине правоту ищешь, а в царской правоте усомняешься?
Уняв Серебряного, Мстиславский начал говорить увещевательное слово ко всем боярам. Говорил спокойно, но как-то уж больно странно, явно с заведомой заумностью:
— Бояре! На том наша воля и воля царская, чтоб быть на земле нашей согласию во всём! И противлению никоторому не потакать! Пусть каждый помнит над собой Бога и поступает, как велит ему его совесть!
Немой в недоумении вытаращил глаза, силясь понять что-либо в словах Мстиславского, но суть ускользала от него, и он не знал, как повести себя: то ли оскорбиться и покинуть думу, то ли смолчать и остаться?
— …Бояре, сплотимся, оставим все наши раздоры, дабы беды не захватили нас и не нанесли урон нашему делу…
Только теперь Немой смутно уловил что-то, но сомнение не покинуло его. Он поглядел на Серебряного. Тот тоже хмурился и тоже, видать, не понимал Мстиславского.
— …Коль не приемлет государь наших встреч [6] , мы повинимся пред ним и согласимся, дабы не терпеть лиха ни ему от нас, ни нам от него.
Серебряный усмехнулся при этих словах Мстиславского и глухо сказал:
— Согласимся, но правоты своей назад не заберём.
— Неужто без истинного согласия мы честно дело своё сделаем? — подал голос князь Горенский.
6
Встреча — здесь: противоречие, возражение.
Он произнёс это мягко, даже робко, и с искренним удивлением, но все повернулись к нему с таким видом, будто каждый получил удар в спину. Даже Мстиславский растерялся и не нашёлся, что ответить.
Горенский, оглядев натянутые, встревоженные лица, прежним тоном сказал:
— Государю от такого нашего согласия хуже, нежели от противления. Коли души наши захвачены другим и мысли наши обращены к противному — не будет ладу ни в чём!
— Верно речёт князь Горенский! — громко, с вызовом сказал окольничий Зайцев.
В палате наступила тяжёлая, враждебная тишина. Каждый чувствовал себя обвинённым, и каждый боялся даже возразить на это, дабы не дать повода подумать остальным, что принимает сказанное Горенским на свой счёт.
Мстиславский всё же сказал:
— Знатно, то про себя речёт князь Горенский? Так нам до него дела нет! Он своим умом живёт и по своей мысли ходит.
— То он про вас, про всех, изрёк, — сказал угрозливо Зайцев и зловеще удалился из палаты. За ним последовали несколько бояр и окольничих.