Ливонская война
Шрифт:
Иван шёл, шёл, упорно глядя себе под ноги и не желая, или боясь, или не смея смотреть в глаза тем, кто устилал ему дорогу своими кожухами, кафтанами, зипунами… Толпа расступалась перед ним, опрокидываясь навзничь всем своим громадным телом, как будто из-под ног у неё выдёргивалась земля; сзади, за спиной, ещё слышался могучий раскат Ивашкиного баса, допевающего «Казанское знамение», но по всему Арбату, в Занеглименье, в Кремле уже зарокотали величальные колокола, и Ивашкин бас постепенно утонул в этом бурлящем потоке хлынувших с колоколен звуков.
Затих, оборвался Ивашкин голос, оборвалась песня, и вместе с ней оборвалась
4
Сава с Фетиньей в это утро тоже вышли встречать царя. Сава порывался идти в одиночку, Фетинья была ему в тягость, ведь не суеглазить, не гвалтовать, не тешиться шёл Сава… По великому и важному делу шёл он, с дерзким намерением перенять царя где-то на его пути, и упасть перед ним на колени при всём народе, и вымолить милость плотницким, заточенным почти всей улицей в застенки Разбойного приказа за убийство Рышки.
Шатом шатает Саву от вколоченных коваными кулаками бронников в его тщедушное тело яростных тумаков, но поднялся, неотступный в своём намерении… Приходили к нему бабы с Любянки, жёны тех, кого вкинули в застенок, — с воем, с причитаниями, с проклятиями, во всём виня его, Саву, да и мужики шли — ожуренные, придавленные бедой: «Что же, Савка, робить-то будем? Во всём за тебя мы до исподу шли… Ватажились, во всякую лупцевню лезли, на здыбку ходили и набедили будь-будь! Бабы уж крику положили: ин как уморят в застенках кормильцев их! Выручать надобно, Савка, братью нашу. Мы за тебя стояли, постой и ты за нас! Ступай к царю… Ведает он тебя: хоромы ему рубил, в Покрову дело твоё… Пади ниц, проси: пусть тебя казнит, а братью помилует!»
Согласился Сава с мужиками, поклялся ударить царю челом и отдаться своей головой за все лежащие на плотницких вины и либо выручить братью из заточения, либо разделить с ними их участь.
Но — до Бога высоко, а до царя далеко! Знал Сава, что дьяки да бояре не допустят его до царя, вот и решился он на свой дерзкий поступок. Верил Сава, что царь в такой торжественный и радостный день будет особенно добр и милостив и пожалует Плотницких, а свою вину Сава и оправдывать не собирался, так и решил: упадёт в ноги и скажет: «Я всему зачинщик, я всему вина! Меня вели казнить, а братью смилуйся, пожалуйста!»
Фетинья пошла вместе с ним, хотя Сава и ершился, и гнал её прочь…
— Самому тебе не дойти, Савушка!
— Дойду, баба… И хвост мне ни к чему! На срам толико…
— Слаб ты, Савушка… Приметила я, как на улицу вышел — небо у тебя в глазах похитнулось. Упадёшь в толпе — затопчут!
— Ох, баба, после тебя мне и ад раем покажется! Шла бы ты назад да сидела в избе, так и Господу Богу и всем угодникам оттого радостно было бы!
— Нет, Савушка, я с тобой след в след… А пристанет, так разом и царю в ноги!
— Вздумай!.. То уж
А Фетинья будто и не слышит Савиных нареканий: упряма, лукава, да и страшно ей оставлять Саву одного среди такого столпотворения. Люд валом валит со всех концов Москвы… Только во время великого пожара, случившегося на Москве лет пятнадцать назад, видела Фетинья столько народа.
К Арбату Фетинья с Савой не смогли пробиться — всё окрест запрудил народ. Сава решил дожидаться царя близ Кремля, у Троицкого моста. Здесь народ не задерживался: все рвались на Арбат, к Борисоглебской церкви, к Воздвиженской — там должно было свершиться самое главное, самое большое торжество и самое большое диво. Но у этих церквей смогли занять место только самые прыткие, самые завзятые, те, кто ещё до свету, до первых колоколов послазил с тёплых печей и пошлёпал по хлипкой, мозглой жиже к Арбату, а те, кто поленился или вроде Савы замешкался, те вынуждены были приискивать место где придётся: лезли на крыши, на каланчи, на деревья, даже на заборах поуселись, как галочье… Ни одно мало-мальски возвышенное место не осталось незанятым, а люд всё прибывал, прибывал, как вода в половодье, и ещё за несколько часов до въезда царя в город громадная, плотно, как семечки в подсолнухе, сбившаяся толпа широко растеклась по прилегающим к Кремлю улицам и улочкам, а к полудню, когда на Арбате возликовали колокола, возвестившие о том, что царь въехал в город, уже и возле Троицкого моста, где стояли Сава с Фетиньей, скопилось полным-полно народу.
Толпа колыхалась из стороны в сторону, как громадная масляная капля на громадной раскалённой жаровне, и то припирала Фетинью и Саву к самому мосту, бросая их на угрозливо вперённые в толпу кривые лезвия стрелецких бердышей, то оттесняла к берегу, к его скользкой крутизне, и Фетинье приходилось работать локтями похлеще мужиков, чтоб не свалиться на лёд Неглинной самой и удержать Саву.
— Эк баба!.. — засматривались на неё мужики. — Гли-ка, ретива, что бугай в стаде по первогодку!
— Ядрёна бабёха, грех её изломай! — рассыпались куражливые подговорки и задирки. — Возьми таку в избу, все углы позакруглит!
— А под бок к себе — всю кровю за ночь выпарит!
— Да то ж Фетинья! Фетинья то!.. — узнавали её многие. — Кабатчица, что под пушками! А с ей Савка Тараканьи Мощи!
— Во пара — воробь и казара!
— Никак сосватала ты Савку, Фетинья? Что телёнок на паворозе за тобой ходит!
— Нешто бабы сватают? — спокойно отговаривается Фетинья, а в глазах дерзкая и ласковая лукавость. Смотрит на Саву, как праведница на праведника, и невозмутимо, как о всамделишном, говорит: — Он меня сосватал, и уж к венцу скоро!
— Не лживь, баба, — шипит ей в самое ухо Сава и утыкает вспыхнувшее лицо в ворот своего шубного кафтана.
— Свадьбу шумнём на весь торг! — заносчиво отпускает Фетинья, а глаза, устремлённые на Саву, становятся ещё более праведническими.
— Да куды ж яму в мужья-то, коли он топором токмо горазд? — отпускает кто-то срамящее и унизительное, как оплеуху. Но Фетинья невозмутимо и тоже, как оплеуху, влепляет задирщику:
— А ты пусти его к жёнке своей на полати, а заутро поглядишь — встанет она тебе щи стряпать ай нет!