Ливонская война
Шрифт:
— То святая правда, государь, — вдруг вымолвил один из нищих. Выпитое вино уже разлилось багровыми потёками по его лицу, и первый напор хмеля, видать, поубавил в нём робости. — Доля что божья воля! Никуды от неё не подеться — ни тебе, царю, ни последнему псарю. Что судьбой сужено, то Богом дадено. Всякая судьба есть божье вознаграждение, ибо солнце сияет на благие и злые.
— Мудро речёшь, старец…
— Тако в народе речётся, государь. Мы своими дорогами ходим, ради Христа милостыним… Кто хлеба краюху подаст, а кто доброе слово, бо не хлебом единым жив человек, но добрым словом такожде.
Иван быстро, в злорадном нетерпении потянул со стола свою чашу, прихлебнул из неё — раз, другой, третий, и так же быстро, хищно слизал с губ алую влагу.
— А что ещё речётся в народе?
— Всякое, государь… И мудрое и глупое, и доброе и лихое.
— А про меня что рекут?
Иван снова облизал губы, будто мучимый жаждой.
— Про тебя… токмо доброе рекут, государь.
— А лыгаешь, старец! — Иван бухнул чашей об стол, расплескал вино. — Лыгаешь, поганый! И клятвы с тебя не возьму… Сам ведаю, что рекут про меня в народе! — Иван почти сполз с трона, навалился грудью на стол — натужившийся, нетерпеливый, злой и радостный… Но вдруг, словно напугавшись пустоты за спиной, резко откинулся к спинке трона, вжался в неё, упёршись руками в подлокотники. — Рекут, что я царство попам да льстецам отдал! По их мысли ходить стал! Из их рук царствую! Рекут, что бояре власть возымели, каковой и от прадедов наших не упомнить, и несут царство наше рознь! Рекут, что при отцах наших и дедах крепок был стол московский и грозен!.. А ныне царство оскудело! — Иван сорвал руки с подлокотников, крепко заплёл их на груди. — Верно, старец? Так рекут в народе?..
— Так, государь, — тихо и неожиданно твёрдо промолвил нищий. Седая голова его вжалась от ужаса в плечи, но не склонилась в повинном поклоне.
…Вот так же, лет десять — двенадцать назад, говорил Иван с Лобного места с выборными людьми, съехавшимися по его указу в Москву со всех городов Руси. Говорил о бедах и разорениях, ставшихся в его малолетство, говорил о бессудстве, неправедности и лихоимстве, которые терпел народ от бояр во время его малолетства, скорбел и отчаивался, что не может поправить случившегося, и сулился не допускать отныне новых неправд и разорений, сулился отныне самому стать судьёй и обороной для бедных и немощных…
— …Помнит народ твоё слово, государь, что рек ты под крестами на Лобном месте, — напрягая до твёрдости срывающийся голос, сказал нищий. — Рек ты, государь: «О неправедные лихоимцы и хищники и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слёзы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей, а вы ожидайте воздаяния!»
Он и оправдывался перед Иваном, оправдывался за всю Русь, в недобрых мыслях которой сознался ему, и упрекал его — тоже от имени всей Руси, которая не дождалась от него сулёного.
— …Рек ты, государь: «Буду неправды разорять и похищенное возвращать!..»
— Молчи, старец, молчи!.. Я не открещиваю душу свою… Я пред вами, как пред всей Русью, исповемся… А вы ступайте на её стогны и распутия [201] и поведайте всем мою исповедь — пусть осудят и пусть простят. Ибо как царь невиновен я в новых неправдах и похищениях, которые я и сердцем своим, и волей своей, и властью тщился разорить и попрать, но как человек я повинен, ибо слеп я как человек, и слаб, и доверчив… Видя измены от вельмож своих, взял я себе человека из нищих и самых незнатных… От гноища взял и сравнял его с вельможами, ожидая от него прямой службы. Слышал я о его добрых делах и взыскал его для помощи души моей, чтоб печаль мою утолил и на людей, вручённых мне Богом, призрел. Поручил я ему принимать челобитные от скудных и обиженных и разбирать их внимательно. Сказал я ему: «Не страшись сильных, похитивших почести и губящих своим насилием скудных и немощных. Не смотри и на ложные слёзы сирого, клевещущего на богатых, ложными словами хотящего быть правым… Но всё рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь суда Божьего!» После же… для духовного совета и спасения души взял я себе благовещенского попа, мня, что он, предстоя у престола владычного, побережёт души своей. Начал он пригоже, и я ему для духовного совета повиновался… Но потом он восхитился властию и почал совокупляться в дружбу [202] , подобно мирским. Совокупился он и с тем человеком… Имя его да будет проклято! С тем, что взял я из гноища и поднял на высоту великую… И учали они вдвоём советоваться тайно от нас, считая, должно быть, нас слабоумными. Общников своих ввели к нам в синклитию [203] и учали злой совет свой утверждать. Нам же ни о каких делах не докладывали, будто бы нас и не было вовсе. Держать нас також изнамерились, как держали во младенчестве, ни в чём воли не давая… И как спать, и в какие одежды облачаться — всё определили для нас! Но в летах совершенных не восхотел я быть младенцем… Противно то разуму и воле Божьей противно, коей мы на царство помазаны! Ибо царство нам не в кормление дано, но на труд, как ремесленнику иль ратаю, дабы мы подвигнулись трудом своим во славу веры нашей правой и отечества нашего.
201
Стогны
202
Совокупляться в дружбу — составлять партию.
203
Синклития — совет высших чиновников.
Иван выговорился и как-то сразу обмяк, огруз, словно всё, о чём он говорил, он снизал с какого-то невидимого, продернутого сквозь него стержня и, не имея сил остановиться, снизав всё до конца, ослабил этот стержень.
— Вот, старцы, моя исповедь, моё слово и моя клятва, — устало и даже как будто равнодушно прибавил Иван. — Ступайте и разнесите их по Руси… Пусть ведает Русь правду мою и грех мой. Пусть осудит — и пусть простит! Ибо как человек преступил я пред ней, но как царь я чист. И пусть ведает она, что отныне, собрав все силы, до последнего издыхания буду крепко и грозно держать я царство в своей руке! Да поможет мне в том Господь Бог! — Иван вскинул голову, на мгновение замер. Яркое пламя свечей, стекающее с паникадил, словно подожгло его глаза. — Ступайте, — сказал он тихо, но в голосе его уже не было усталости, не было равнодушия, куда делись и его расслабленность, огрузлость. Выспренний, властный, напрягшийся, словно сдерживающий в себе ещё что-то — более грозное и могучее, он сурово оглядел нищих, как воевода ратников перед боем, и словно вдохнул в них свою суровость, а вместе с суровостью и то грозное и могучее, что рвалось из него.
Страшны стали лица нищих — страшны той блаженной, неукротимой истовостью, что выплеснул на них Иван из своей души.
— Не дарю я вас, дабы не облыгали, не очернили ваших душ злопыхи и недоброхоты. С чем пришли, с тем и уйдите, и пусть не скажет никто про вас: «Царскими дарами движется их речь!» Да и что дары, что злато?.. — Взгляд Ивана стал ещё суровей, голос — проникновенней. Подкупал и вдохновлял этот голос! — Душу свою я вам отдал!
Царские стольники, подхлёстнутые взглядом Захарьина-Юрьева, кинулись отбирать у нищих ковши и чаши. Нищие, словно не зная, чем занять освободившиеся руки, вдруг закрестились, галдёжно понесли своё заученное, извечное: «Спаси Бог!..»
— Ступайте! — нетерпеливо сказал Иван. — Ступайте, братия! Да будет благословен ваш путь! Тебя, старец, — обратился Иван к нищему, с которым разговаривал, — прошу остаться и за наш стол прошу сесть. Гостем дорогим будешь! Тебе первому зачинать заздравную чашу!
— Како ж, государь?! Помилуй Бог!.. — Вместо благодарности нищий в отчаянье повёл руками по своим лохмотьям.
— Не устыжайся своего рубища, старец… Истинное в человеке — токмо душа! Всё прочее — прелукавие… и обуза, и гнёт, от которых душа истощается и грязнет в грехах. А ты блажен, старец! Душа твоя покойна, сердце чисто.
— Блаженны чистые сердцем, — угодливо и великодушно гуднул Варлаам, — им дано лицезрение Бога.
— Проводи-ка, боярин, дорогого гостя к нашему столу, — обратился Иван к Захарьину. — Чаша заздравная уж полна и ждёт его.
Захарьин степенно, с услужливой и чуть показной вежливостью (знал же, какими глазами следит за ним вся палата!), повёл нищего к всходу на помост, помог подняться по ступеням, подвёл к столу, не торопя, усадил на лавку рядом с Темрюком. Михайло разулыбался перед старцем и в порыве хмельной, суматошной любезности даже придвинулся к нему панибратски.
Федька подал старцу заздравную чашу — братину-пролейку с круглым, как шар, дном: не поставишь такую на стол — опрокинется! Идёт она по кругу из рук в руки, пока не опорожнят её до дна, а дно её глубоко — в полведра чаша!
Старец принял чашу, как ребёнка из купели, поднялся с лавки, глаза вперились в царя, будто в образ, — будь руки свободны, так и закрестился бы на него, как на образ. Начал, как молитву:
— Всем рекам река Ерат, всем горам гора Авор, всем древам древо кипарис, лев всем зверям зверь, ты, государь, — царь всем людям и царям! Долго ждала земля наша твоего пришествия, долго ждала твоего возмужания. Не было воли единой над нашей землёй — и радости не было на её просторах. Сыны её неправедные тяжкими прокудами [204] изнуряли её и казнили муками разночинными. Писано убо: горе тебе, земля, коли царь твой отрок и коли князья твои едят рано. Благо тебе, земля, коли царь твой мужествен и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения! Здравствуй, государь, на благо земли нашей!.. Пребывай в благочинии, в крепости и мудрости, и свершится, как предречено: «Мудрый царь вывеет нечестивых и обратит на них колесо!»
204
Прокуда — вред, зло.