Ливонская война
Шрифт:
— Пошто же сам не шепнёшь? — ехидно пробурчал Михайло.
— Молод ты, княжич, — невозмутимо промолвил Захарьин и даже бровью не повёл на него. Смотрел на Марью — улыбчато, с лукавством сообщника. — Жениться тебе надобно… Будь ты женат, мои слова по-здравому принял бы и не ехидился надменно. Русь — не Кабарда, запомни сие накрепко. На Руси кинжал — не оружие.
— Плутовство — на Руси оружие?
— Терпение и преданность делу, которому служишь.
— Какому же делу ты служишь, боярин, научая царицу Бог весть чему?
— Мы все служим единому, княжич, —
— Я честно и преданно служу царю, а не по-своему, — сказал с вызовом Михайло.
— Всяк так — на словах. А на деле? Каждый о себе лишь печётся: как поболе урвать да другого втоптать под себя… Где уж тут о службе царю думать, в суете-то такой, в грызне? Где уж тут о деле его радеть?
Захарьин вздохнул и смолк, и это молчание вдруг насторожило Михайлу: знал он за собой грешки и напугался, что Захарьин, ведавший всё и обо всех, начнёт сейчас перед Марьей ворошить и выказывать все его проделки (ему показалось, что Захарьин как раз к тому и клонит), а та не посмотрит, что он ей брат родной, возьмёт и грамотку к царю с докладом составит и с ним же самим эту грамотку отошлёт.
Но Захарьин не затронул Михайлу. Мысли его были о другом.
— А неродовитые и небогатые о царе печься будут, — с убеждённостью сказал он. — Понеже блажи нету в них, которая распирает богатин, и алчности… За кус хлеба да корец медовухи верней собак служить станут. И не будет у них иной страсти, как живот за царя положить, за дело его. Как речётся в святой заповеди: «Аз семь Господь Бог твой, да не будет те бози инии!»
— Помыслы его о том же, — почти шёпотом проговорила Марья. — Зла на претыкателей накопил премного он.
— А что на Москве? — вдруг спросил Михайло, стремясь перевести разговор на другое, ибо всё ещё боялся, что Захарьин помянет о каком-нибудь его корыстном деле. — Спокойно ли? Что донести царю, помимо отписки Мстиславского?
Захарьин прицелился в него цепким, пытливым взглядом: то ли заподозрил его в хитрости и хотел удостовериться в этом, то ли другое что, ещё более тайное, сокровенное, хотел высмотреть в его неспокойных, прячущихся глазах…
— На Москве чернь кулачной игрой балуется. Разору от сего нет, но царю под худую руку не доноси. Скажи: Бельский на цепи сидит, а шепотники всё одно объявляются. Третьего дня объявился один на торгу — воровское шептал: Кремль разорить, царицу извести… боярина Горбатого царём крикнуть.
Михайло, враз позабыв о своих страхах, напряжённо слушал боярина.
Марья сползла с подушек, крадучись подошла к Захарьину. Тот не слышал, как она приблизилась к нему, и вздрогнул, вдруг увидев перед глазами её красную накидку.
— Государыня?.. — растерянно промолвил он, поднимаясь со скамьи.
Марья неотрывно, в упор, смотрела на него.
— Его схватили? — спросила она с ужасом.
— Не успели, государыня… Мужики его в прорубь… Токмо треух остался.
2
Утихла Москва, успокоилась. На торгу ни криков, ни брани, лишь ярыжки
К утрене и вечерне церкви набиваются битком: перебесившись, вспомнили московиты о Боге. Молятся, отмаливают грехи.
Мясницкие поставили скопом на алтарь святому Фролу полупудовую свечу да и забыли о бедном Фролке, спроваженном на погост за три алтына попом Авдием.
Плотницкие вздумали было ещё покричать, понаветить на мясницких, но их уже не стали слушать: не до этого было. О другом затревожилась Москва… Царь уже месяц, поди, как в походе, а вестей никаких: ни добрых, ни худых. Как там он в чужой земле поуправится? С чем ждать его? С победой или с уроном? С победой — значит передых будет от податей и поборов на войско, а нет — примутся снова мытники выбивать из мужиков последнюю деньгу. Семерых в один кафтан сгонят.
Тревожится Москва, ждёт вестей. У купцов на торгу, у заезжих людей всяк спешит перво-наперво выпытать, выспросить: не слыхал ли чего?.. Хотя и знают, что купцы давно не ходят ни в немецкую, ни в литовскую землю, а заезжие люди всегда с прошлогодними новостями.
Ходили толпой на Поганую лужу — к митрополиту. Полдня стояли ждали. Пообморозились. Настрадались.
Не вышел к ним митрополит: совсем хворь одолела. Чернца выслал, велел сказать, что денно и нощно молится о царском здравии и просит Бога не оставить его в трудный час. Велел и им всем молиться и просить Бога даровать царю победу.
От слободы к слободе пошли перешепотки: будто прискакивал от царя брат царацын Темрюк с наказом к боярину Мстиславскому — ехать в новгородские и псковские земли войско на подмогу царю собирать. Верили, не верили, но шептаться не переставали. Наконец не стало терпенья: занудила безвестность и тревога. Весь посад всколыхнулся. Не сговариваясь, пошли к Кремлю, собрались у Фроловской башни, стали бухать в окованные железом ворота.
Сверху, с отводной стрельницы, заорал на них стражник:
— Эй, народ, расходься! Пищали заряжены!
— Пищалью нас не стращай! Мы подобру пришли!
— Нам правду проведать!
— Нет правды!.. Расходься! — угрозливо кричал сверху стражник. — Фитиль прилажу, будет вам ядрёна потешь!
— Не гоношись, не гоношись! — закрикивали его. — Ишь, под небу вылез и ядрёное раздаёшь!
— Спущайся сюды, мил-бел! Мы тебя наядрим хошь во все места!
Ещё одна голова высунулась из-за бойничного зубца. Гулко, как било, прогудел над толпой надсаженный голос:
— Эй, народ! Я стрелецкий голова Авдей Суков! Пошто скучились?
— Голова, столкни-ксь нам тово еборзея! Пищалью стращал!
— Мы правду пришли вызнать, а он нас — пищалью!
— Зови болярина! — кричали из толпы. — Пущай станет перед нами и скажет!..
— Не вздуряйтесь! — ещё громче крикнул стрелецкий голова. — Расходись!
— Не разыдемся! Зови болярина!
— Пущай скажет нам про ратное дело!
— Уж кой час в неведенье!
— Зови болярина!!! — заревела разом вся толпа. Замахали руками, засвистели, полетели на стрельницу комья снега.