Ливонская война
Шрифт:
— Я ж супротив твоих врагов!..
— Знаешь ты моих врагов?!
— Знаю…
— Пошто ж не доносишь?
— Не явно они, государь, — тайно!
— Тайно, буде, и ты враг. Молчи паче… А говоришь, так говори дело. На Москве что? Бельского тяжко нужат?
— Про то я не доведывался… А боярин-дворецкий велел передать тебе, что Бельский на цепи сидит, а шепотники всё одно объявляются.
— Боярину-дворецкому токмо бы поблагодетельствовать, вину от кого отвести… Красно солнышко у меня во дворце!
— Царица его милует, — с какой-то тайной мыслью сказал Михайло.
— Заслуживает, оттого и милует, — опять оборвал его Иван. — А дознание про шепотников ведут? Послухов на торгу да в кабаках держат?
— Должно быть, держат… Боярин-дворецкий
— Ворочусь — дознаюсь, кабы и не треух, а ворсинка с него осталась. Была бы нитка, дойдём и до клубка. Кто-то на Горбатого тень наводит. Хоть и враг он мне лютейший, но тут не он… Не так он глуп, чтоб от себя шепотников слать да про себя же велеть и шептать. Тут чья-то хитрая, да не больно разумная задумка. Гораздо ты, Васька, того юродивого дознал! Перестарался токмо… Мне он живой потребен был. Бельский теперь наговором отпираться станет… Но всё одно — молодец! Люблю тебя, Василий! Хочешь, постельничим сделаю?
— Не той породы я, государь, чтоб почести собирать, — ответил Васька. — Мне твоя любовь задороже всего! У князя Володимера я в псарях ходил — судьбы иной не пытал… Ты меня приметил, под крыло своё взял… Мне и за сие во всю жисть пред тобой не отслужиться.
— Пожалую, Василий! Полоцк возьму, всех пожалую! Верным мне ничего не жаль! Возьму Полоцк, почну я думать, како мне дальше вотчине своей жить, како волю свою во всём наставить, престол возвысить да на недругов как наступить?! Единятся они супротив меня, единятся… Руку их вредную в каждом деле чую. Упорна их рука, сильна! Дед мой пересиливал её — не пересилил, отец пересиливал — не пересилил, ежели и я не пересилю — не быть Руси, Богом осиянной, великой и могучей, яко же римские, византийские, ерманские и оные державы были и есть. И жизнь моя будет пуста и беспользна, изойдя втуне… Как былие в поле: с весной взрастясь, с осенью в прах обратись. За такое дело восстать — любой грех перед Богом простится! Ибо и Бог насылает на землю потопы, и мор, и лиха — за косность людскую, за то, что не желают они жить по Божьему предначертанию — великой страстью, великой правдой, в беспрестанном подвиге во имя возвышения своей души.
Иван помолчал, вперившись в колышущееся пламя свечей, будто там, в этом пламени, в его привораживающем сиянии, вдруг представилось ему въяве всё, о чём он думал, о чём только что говорил, и даже то, чего не говорил и не думал. Чёрные — чистой и яркой черноты — отблески падали на его глаза и тонули, и растворялись в их искрящейся влажности… Глаза его были полны света и оттого казались пустыми — глубокими воронками, высвеченными изнутри.
— Нещадно буду я крушить всё, что станет на моём пути! И вы мне будете в том пособники. Для вас иного исхода нет. Ибо что вы без меня? Из гноя вышли, в гной и сойдёте, коли от меня отшатнётесь!
6
Последнюю вечерню перед уходом из Невеля служили торжественно и по полному чину. Царь стоял её вместе с воеводами. Всю службу простоял на коленях перед алтарём, на нижней ступеньке солеи, молился много и исступлённо, как монах, подвергнутый епитимье.
После службы Ловкий читал с амвона присланные от митрополита и Новгородского архиепископа Пимена благословенные грамоты и благословлял от имени митрополита каждого воеводу. Последним благословил Ивана. Иван поцеловал подставленный Левкием крест, перекрестился, повернувшись к воеводам, стал торжественно, со слезами на глазах говорить:
— Князья? Воеводы! Слуги мои! Ныне реку я вам, как встарь рекли дружинам своим князья наши славные, праотцы наши — Ярослав, Мономах, Александр, Димитрий!.. Воспрянем духом и сердца укрепим отвагой и восстанем твёрдо на врагов наших во имя веры нашей правой, во имя Русии — отчизны святой, во имя государя и славы его и народа русского! Не на разбой мы идём, како ходили на нас татары, немцы, свей и иные супостаты. Не веру чужую попирать идём, не храмы рушить и народ чужеземный порабощать. Мы
Воеводы слушали его торжественно, и, когда он кончил, у многих на глазах были слёзы.
Князь Владимир подступил к Ивану, приложил руку к груди, взволнованно глядя ему в лицо, тихо, дрожащим голосом сказал в ответ:
— Чудимся, государь, силе твоей, и воле твоей, и страсти твоей, подвигающей тебя на дело святое и нас возбуждающей и укрепляющей в твёрдом духе и в ненависти к врагам нашим! Наши души и животы наши отданы тебе! Одним мы с тобой огнём горим и до конца готовы испытать судьбу свою, дерзая за дело наше правое, за отчизну нашу и за славу твою! Мы персты твоей руки!
— Спаси Бог, князь, братец мой любезный, — уронил слезу Иван. — Спаси Бог, воеводы, сподвижники мои! Душа моя возликовала и радостью наполнилась, видя твёрдость и решительность вашу постоять за дело наше святое! Спаси вас Бог!
Иван земно поклонился.
7
Ночь. Тишина. В гриднице шевелящийся полумрак. Язычки пламени на свечах время от времени вздрагивают, будто кто-то невидимый прикасается к ним, и тогда на потолке, на стенах оживают тени, а потом всё снова замирает. Тишина. Ночь. Покой.
Иван взял со стола одну из не прочитанных днём грамот, распечатал её, бегло, мало вникая в смысл, прочитал несколько строчек. Дьяк Василий Щелкалов доносил ему о проведанных им тайных умыслах боярских детей Тимофея Иванова, сына Тетерина, и Марка Сарыхозина, сподвижников Адашева и Курбского, которые намерились сбежать в Литву.
«Тимоха Тетерин, — доносил Щелкалов, — тобой, государь, к постригу ведённый и на монастырское житьё уряженный, стакнулся с Маркушкой Сарыхозиным и ссылаются отай с еретиком злобным, старцем Артемием, сбегшим от тебя, государь, в Литву…»
Иван равнодушно отшвырнул грамоту: даже такое известие сейчас не тронуло его. Тяжело навалился грудью на стол и долго сидел так — в суровом и чутком оцепенении, будто ждал чего-то или прислушивался к чему-то в самом себе. Потом придвинул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его в чернила, крупно, неровно, быстро начал писать: «В пречестную обитель пресущественной и преблагой Троицы и преподобного и богоносного отца нашего святого Сергия чудотворца, иже о Христе божественного полка наставнику и руководителю преподобному архимандриту Ионе с братиею царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии челом бьёт, дабы пожаловали вы и молили Господа Бога о нашем согрешении, понеже как человек согрешил я, ибо нет человека, могущего и один час прожить без греха. И посему молю, преподобие ваше, да подвигнитесь со тщанием на молитву, да ваших ради святых молитв презрит Бог наши великие беззакония и подаст нам оставление грехов, дарует нам разум, рассуждение и мудрость в управлении и строении Богом преданного мне стада христовых словесных овец…»