Ливонская война
Шрифт:
— Так, говоришь, вызвались моих израдцев топить?.. — чуть скосив глаза на приблизившегося Басманова, спросил Иван у Темрюка и, не дав ему ответить, повелел: — Пусть поднимутся… Хочу поглядеть на них.
— Эй! — крикнул Темрюк. — Государь велит вам подняться!
— Пусть приблизятся…
Иван стал пристально вглядываться в приближающихся к нему людей.
Тайной заумью и испытывающей безжалостностью были полны его глаза, и люди шли к его глазам с каким-то паническим смирением — кроткие, убогие, и рухлядишко, которое они сняли с несчастных и в спешке абы
Иван высмотрел среди них одного — на нём на единственном ничего не было надето, кроме своей одёжины: залощённого короткого кожуха и полукафтанья под ним из казённой крашенины, и шёл он без страха, спокойно и сосредоточенно, как будто было у него к царю какое-то важное дело.
— Ты же почто без доли? — спросил Иван, спросил с интересом, внимательно рассматривая остановившегося в шаге от него мужика. Красноватое от мороза, широкое, скуластое лицо его, обросшее чуть ли не сплошь рыжей бородой, было больше похоже на уродливую скоморошью маску, чем на лицо человека. Из-под обвисшей брови холодно выблескивал бельмастый глаз, только потому и заметный в глубокой глазнице, что был с бельмом. Другого глаза Иван на его лице не нашёл, но он был — Иван чувствовал на себе взгляд этого невидимого глаза.
— На дрянь мне подлые обноски, государь? — без всякой рисовки, бесхитростно, просто ответил мужик. — Я по иной воле — от ненависти к израдникам. Дозволь, государь, я их всех сам перетоплю.
Глаза Ивана восторженно вспыхнули: что-то забушевало в нём, зажгло его, но он сдержал себя, только с натугой и жадью, по-песьи, сглотнул слюну. Шея его напряглась, будто он изо всех сил тянул её из себя.
— Дозволяю… — осторожно, боясь, как бы не дрогнул и не сорвался от волнения голос, выговорил Иван и снова сглотнул слюну.
Мужичина почтительно и благодарно поклонился, отступил от Ивана к проруби, деловито и повелительно покричал в сторону противоположного берега:
— Эй, там!.. Э-эй! Давай, гони их сюда!
Рассвело. Порассеялась белая изморозная тмистость, разгустился пар над прорубями, чётко проступили берега, уныло приткнувшиеся к ледяной корке реки. От одного из них — от левого — к середине реки медленно двинулась белая толпа — безмолвная, ужасающая толпа привидений. Пятеро верховых черкесов, стронувшие её поначалу с места, теперь осторожно и как бы с опаской ехали осторонь.
Мужичина терпеливо топтался около края проруби, изредка сплёвывая в тёмную воду, словно его донимала тошнота или он стремился ещё и осквернить своими плевками прорубь, в которую должны были быть брошены эти несчастные, чтоб его месть им была ещё более беспощадной.
Люди приблизились к проруби и попятились от неё в ужасе.
Иван брезгливо и зло переморщился. Ужас этих обречённых людей, казалось, вызывал в нём ещё большую ненависть к ним. Спина его свирепо взгорбилась, из руки в руку пошла гулять плеть.
— Мнится мне, что уж где-то встречал я сего бельмастого, — вдруг и непонятно зачем сказал Басманов.
Мужик стащил с себя свой залощённый кожух, покрякивая и пережимая плечами, закатал излинявшие рукава полукафтанья, свирепо поулыбался самому себе, потёр руки…
Остальные охочие в нерешительности стояли поодаль, перетаптывались, переглядывались, не зная, что им делать: то ли тоже закатывать рукава и приниматься за своё страшное дело вместе с этим косматым свирепцем, который и на них нагонял страх, то ли отстояться в стороне, не мешая ему самому порасправиться с этим бедным, полуживым от мороза и страха людом.
Черкесы защёлкали плетьми, пытаясь подогнать замерших от ужаса людей поближе к проруби. Но ни плети, ни разозлённые кони, подминавшие их под себя, уже не могли заставить этих людей сделать ни одного шага навстречу своей гибели. Они сбились в кучу так плотно, словно вросли один в одного, и, казалось, никакая сила уже не сможет их разъять, разорвать, отделить друг от друга. Как свежие раны, зияли на исстывших, синюшных лицах глаза, и не было уже в них ничего человеческого, и даже ужас исчез из них… Глаза доживали последние мгновения, и эти мгновения были уже безбольны для этих людей, неощутимы — мгновения спасительного забытья, которое, как исповедание, облегчало их конец.
Бельмастый подошёл к передним, обрыскал их оценивающим взглядом, выбрал одного, осторожно взял его за руку, осторожно, как поводырь слепца, повёл к проруби. На краю подшиб ему ноги и проворно отпрыгнул в сторону, уворачиваясь от взметнувшихся брызг.
Иван терпеливо дождался конца… Когда последний человек улетел в прорубь, бельмастый с облегчением отдышался, поободрал щепотью наледь с бороды, повернувшись лицом к взошедшему солнцу, широко окрестил себя и только после этого обратился к Ивану:
— Воля твоя исполнена, государь. Дозволь теперь пойти вон с глаз твоих?
— Подойди, — приказал ему Иван.
Бельмастый приблизился к Ивану, остановился в полушаге, покорно опустил голову.
Иван высвободил ногу из стремени, носком сапога поддел мужика под подбородок, поднял его голову, вонзил свои глаза в его глаза…
— А иных… — голос Ивана сорвался на шёпот, — по моей воле також перетопил бы?
— Коли в том нужда, государь, — тоже шёпотом ответил мужик.
Иван отпустил его голову, вдел ногу в стремя.
— Служилый? Смерд? Холоп?
— Служилый, государь… По Белой записан я…
— Имя твоё?
— Имя моё не знатно, государь… Малюта Скуратов, Лукьянов сын, крещённый Григорием.
— Припоминаю тебя, Малюта… — Ноздри у Ивана вздрогнули. — Хочешь быть у меня слугою… Малюта? — спросил он с волнением, словно боялся, что тот не согласится. — Слугою… и моим особином?
— Кто же сего может не хотеть, государь? На сем свете нет службы честней, чем служба тебе!
Иван сдержанно улыбнулся, сделал повелевающий знак рукой. Алексей Басманов подъехал к нему.