Ливонское зерцало

Зайцев Сергей Михайлович

— Эльфрида. Я ничего не знаю об Эльфриде, — сонным голосом, кажется, с трудом борясь со сном и всё же уступая ему, произнёс Николаус. — Она умерла задолго до того, как я впервые приехал в Радбург...

— Мне тоже, молодой господин, не доводилось видеть Эльфриду. Баронесса умерла лет двадцать назад. То тёмная история. Говорят, она была красавица, каких до неё не видели в округе. И этому можно верить, если даже мельком взглянуть на Ангелику. Разве она не цветок свежий и чистый, разве она не нежный весенний цветочек? Я слышал от старых слуг, знававших Эльфриду, что госпожа Ангелика — точное повторение её.

— О да! Ангелика хороша, — Николаус повернулся на правый бок; дорога так утомила его.

Хинрик едва не задохнулся от желания рассказать в подробностях, как хороша юная Ангелика:

— Она так хороша! Ах как она хороша!..

Барон в дочери своей души не чает. Но оно и понятно. Всякий любит чадо своё. Даже если чадо вовсе некрасивое. А Ангелика! Что и говорить! Вы видели её, господин... Рыцари, что живут в замке, любят Ангелику за необычную, возвышенную, ангельскую красоту... — тут Хинрик вдруг осёкся и поклонился Николаусу. — Прошу меня, конечно, простить, добрый господин. Не устами необразованного слуги следует расписывать прелести красавицы...

— Ничего, ничего, — поощрил Николаус. — Речь твоя приятна слуху. И что же?

— Да, рыцари любят её как богиню; и когда Ангелика появляется в их обществе, они все как один склоняются перед ней. Ландскнехты не сводят с неё глаз, любят её за красоту земную. Прислуга любит её за доброту, за внимательность. Ежели кто из нас, к примеру, занедужит и сляжет, Ангелика о том скоро откуда-то узнает и, не боясь платья испачкать, не страшась достоинство господское уронить, с чашей лекарства к болящему спешит, болящего отпаивает, заботится о нём, пока тот не станет на ноги. Хоть и юна, а всем нам она — мать родная. Молоденькие кухарки и служанки высветляют себе волосы, сидя на солнце, чтобы были такие же золотые, как у Ангелики [34] . Но разве могу я сказать, чтобы хоть у одной из наших девушек волосы были так же прекрасны? Нет, не могу... Да, господин, все у нас любят Ангелику, все готовы ей услужить не из обязанности, а от сердца. Даже госпожа Фелиция, которая, кажется, никого не любит, к Ангелике относится с большой приязнью.

34

В середине XVI столетия светлые волосы были весьма почитаемы у молодых женщин и их кавалеров; и высветляли волосы именно так, как рассказывает об этом Хинрик: европейские модницы целыми днями сидели на крыше или в саду под палящим солнцем, распустив волосы по плечам и временами смачивая их водным раствором уксуса.

— Это интересно... Но что Эльфрида? — напомнил Николаус.

Хинрик рассказывал, сидя на сундуке, почёсываясь:

— Эльфриду можно увидеть и сегодня. Сказывали старые слуги, что барон, скучая по ней, велел ваять её в мраморе. Та Дева Мария, что занимает нишу на повороте лестницы, на самом деле вовсе не Дева Мария, а Эльфрида фон Аттендорн. Я видел не раз, как барон задерживает возле статуи шаг и быстро осеняет себя крестным знамением, — тут, оглянувшись на дверь, Хинрик перекрестился и заговорил уже полушёпотом: — Но можно увидеть ныне Эльфриду и иначе... Многие уж видели. Мне кажется, и я видел её — неким размытым бледным пятном в темноте... Но я не уверен. Трудно в такое поверить, будто госпожа Эльфрида бродит, неприкаянная душа, иногда ночами по замку, и будто останавливается она в спальнях и подолгу смотрит на спящих, выискивает знакомые черты.

— Сказки, — улыбнулся Николаус, не открывая глаз.

Верно, преувеличивал и приукрашивал Хинрик, дабы Николауса поразить.

Продолжал слуга:

— Многие так говорят, пока сами не увидят. И я так говорил. Кто видел её ясно, уверены: Эльфрида ищет ребёночка своего Отто и не может найти. Беззвучно появляется, беззвучно исчезает. Никому она не причинила вреда, однако все её боятся. А кто видел её — стоящую в дверях или бредущую по комнате, — так те страшатся её до смерти. Говорят, что она приносит несчастья...

Словоохотливый Хинрик всё говорил и говорил. Иногда, замолчав, ждал ответа, но не дождавшись, продолжал свои байки. Потом он слез с сундука и, тихо подойдя к кровати, заглянул Николаусу в лицо.

— О, да вы заснули, господин...

Пользуясь неожиданно представившейся возможностью, слуга снял с колышка у двери шляпу Николауса и перед зеркалом примерил её. Надвинул на самые брови, через секунду сдвинул на затылок, повернул набок. Покривлялся — округлил и вытаращил глаза, затем сложил трубочкой губы, словно собираясь отпить из кружки вина, брезгливо наморщил свой остренький лисий носик, попробовал

подвигать ушами, дразня тем самым кого-то невидимого, похожего на осла; оставив кривлянья, Хинрик сделал надменное лицо, будто был сыном барона или даже самим бароном, собирающимся отчитывать глупых, нерадивых слуг; потом, совсем как шут, открывающий спектакль и предваряющий действо эпиграфом-монологом, поклонился; он поклонился своему отражению, публике то есть, поклонился, смешно отставив тощий зад, потерявшийся в поношенных суконных штанах, снял шляпу и замысловато взмахнул ею пару раз, повторяя подсмотренные где-то движения галантные.

Николаус тут во сне вздохнул, от того перепуганный Хинрик оступился и едва не упал. Оглянувшись, повесив шляпу обратно на колышек, он крадущимся шагом с поспешностью удалился.

Когда за Хинриком закрылась дверь, Николаус повернулся на спину и, раздумывая о чём-то, долго смотрел на золотые звёзды балдахина, тускло поблескивающие в сумеречном свете. Взгляд его был ясен и твёрд. Но ни малиново-небесного, золотозвёздного балдахина, ни стен замка, окружавших его, он как будто не видел. Вообще Николаус смотрел так, будто в Радбурге его и не было, будто стремительным бесплотным духом проносился он где-то далеко-далеко, будто посещал он день вчерашний и дерзал заглядывать в день завтрашний (который Господь ещё только набрасывал созидающей кистью на полотне времён) и вершил какие-то судьбоносные дела. И мы, люди маленькие, не многозначащие в великом, вечном круговороте вещей и событий, давних и будущих, а также вещей и событий сущих, не возьмёмся даже предположить, о чём разумный юноша Николаус мог сейчас думать, прозревая таким ясным взглядом и тяжёлый балдахин над головой, и каменные стены замка.

Глава 14

Приветливое лицо — лучшее блюдо

ежал Николаус на чёрной, на мягкой земле. Или он сам был — земля. Чёрный конь, самый чёрный из коней — чёрный, как сама ночь, — бежал по бескрайнему полю. Ночь окутывала его звёздами. Только звёзды позволяли Николаусу видеть этого дикого, гордого коня. Быть может, конь этот сам был — звёзды; быть может, взрастили его, великолепное созвездие, сами небеса; быть может, силу свою и мощь он нагулял на тех заоблачных, невообразимо далёких небесных пастбищах. Глядя в ночь, напрягая зрение, видел Николаус этого сказочно красивого коня и слышал всё яснее его тяжкий топот. Бегом своим неудержимым конь-великан рождал бурю. Свистел грозно воздух, громче гудела земля, где-то далеко-далеко шумели воды. В порывах ветра взметалась к звёздам чёрная грива и затмевала полнеба. Всё ближе был конь, уж ясно видел Николаус, как скалил дикий жеребец белые зубы среди звёзд, как косил он на звёзды налитые кровью, злые глаза. И вот невольно зажмурился Николаус, ибо конь, заслоняющий небо, промчался над ним, чёрным ветром пронёсся, и пахнуло от него жаром, пахнуло нестерпимым жаром от потного сильного зверя. Тяжёлые острые копыта едва не изломали Николаусу кости, едва не сорвали они плоть с костей — так близко от него ударили в землю копыта. Горяч и зол был необъезженный дикий конь, попирающий землю, сминающий травы, рождающий бурю...

А потом смотрел Николаус в дальние дали, сосредоточенно и долго вглядывался во тьму, в середину ночи, под звёздные небеса, выискивал жадным взором его — ускакавшего чёрного коня. Бежавшего по земле без седока. Вечно бежавшего. Вечно рождавшего бурю. Оглянулся Николаус, услышав будто стон... Седок-то остался здесь. Вот он лежал — на чёрной, на мягкой земле. Вот он лежал — чёрный, как земля. Или он сам был — земля...

Думал Николаус: кто же этот чёрный конь? Ливония, раскинувшаяся под звёздами?.. или это горячая удача его?..

Коня уж и след простыл, но всё не утихала рождённая им буря. Ветер Николаусу волосы трепал, ветер давил ему на ресницы, принуждая закрыть глаза, ветер трогал его за плечо и тянул за руку и что-то тайное, что-то искушающее нашёптывал ему в уши. Николаус хотел разобрать — что, но не мог, а ветер ураганный всё тянул его и тянул, словно хотел непременно унести его к звёздам...

...Его кто-то легко, но настойчиво тянул за руку:

— Господин! Просыпайтесь, господин, — это был Хинрик. — Ох, и крепок же ваш сон! Поднимайтесь, господин Николаус. Стол готов, и вас уже ждут...