Ливонское зерцало
Шрифт:
Ещё издали бросился в глаза почти достроенный уж несказанно красивый храм со множеством разноцветных главок-луковок. Спросил у стрельцов, что за храм. Ответили: «Троицкий» [12] . На чудный храм налюбовавшись, Николай опустил глаза и увидел Лобное место, святое место, с коего, знал, оглашались царские указы, с коего вершились великие — державные — дела. При виде этого высокого места вдруг успокоилась у него душа. Город красивый и людный властно овладевал сознанием, крепкой невидимой рукою брал за сердце.
12
Храм Василия Блаженного, или Покровский собор, до XVII столетия в народе чаще называли Троицким, так как стоявший прежде на его месте деревянный храм был посвящен Святой Троице. Собор строился в 1555—1561
Спешились на мосту у Фроловской башни [13] . Оставили лошадей конюшим и дальше пошли пешком. Перед воротами сняли шапки, поклонились образу Спасителя. Стрельцы с бердышами пропустили их без досмотра, только на Николая взглянули строго.
А внутри Кремля — опять храмы, храмы, самые красивые храмы, какие Николаю доводилось видеть. И палаты стояли кругом белокаменные, с высокими оконцами, забранными дорогим цветным стеклом. Отрада очей. Палаты попроще жались к стенам, иные — деревянные ещё. Приказы. А стены кремлёвские были высоки и внушительны, возле них стоя, их взором не обоймёшь. Такие, кажется, никакими пушками не взять, никакими лестницами не достать. Не было таких высоких стен во Пскове; и в Ливонии не видел Николай таких высоких стен.
13
Фроловской первоначально называлась главная из кремлевских башен — Спасская. Название это бытовало в связи с тем, что неподалеку в пределах Кремля располагалась церковь Фрола и Лавра. Спасской башню стали именовать после указа царя Алексея Михайловича от 16 апреля 1658 года; это было связано с тем, что над воротами со стороны Красной площади помещалась икона Спаса Нерукотворного.
Насмотревшись на кремлёвские красоты, Николай вспомнил о себе, стал снова озираться по сторонам, но уж не благолепием любоваться, а плаху искать. Он ясно представил её себе — просторную, обильно присыпанную опилками. И будто стояла плаха на возвышении, дабы издали была видна — во устрашение, в назидание...
— А плаха-то у вас где?
— Зачем тебе плаха? — удивился рассыльный Ярослав.
Николай не ответил.
Рассыльный махнул в сторону реки:
— Там, на Болоте [14] плаха.
14
Имеется в виду Болотная площадь, которая в XV—XVII веках была местом народных гуляний и развлечений, местом кулачных боёв, публичных наказаний преступников и смертных казней.
Но были скоропреходящи тревожные мысли в ясный солнечный день. Не знал Николай за собой крупных вин, из-за которых стоило его в самую Москву везти и прилюдно на этой плахе, в виду этого прекрасного города и величественных кремлёвских башен казнить. А за мелкие вины можно было и во Пскове наказать — на пороге родного дома выпороть. И за что? Дружбу с «охотниками» водил. Вот и весь грех!.. Однако ведь война. Коли со стороны Москвы поглядеть, так, пожалуй, делал Николай Репнин доброе дело. Многие воеводы, что в Ливонии стояли, поощряли «охотников», даже показывали, куда лучше пойти, где вернее разорить и взять добычу... Разве что оговор? Будто на государя московского хулу возводил, как многие псковичи и новгородцы возводили, слышал. Но такое низкое дело — оговор... Николай перебирал в уме всех, кого знал, — и друзей, и врагов. Не было среди знакомых его подлецов.
...Дядя Дементий, подьячий, сразу развеял тревоги Николая и обещал, что ещё до Троицына дня [15] Николай сам будет во Пскове и успокоит встревоженного родителя, а рассыльному Ярославу сделал жёсткий выговор, чтобы впредь добрых людей без нужды не пугал. Ярослав, ни слова в своё оправдание не сказав, быстро убрался с глаз. За ним куда-то исчезли и стрельцы.
Далее дядя Дементий, обойдя Посольский приказ, повёл Николая к себе в покои; по пути всё приглядывался к нему и как будто чему-то тихо радовался.
15
Троицын день — день Святой Троицы, празднуется в пятидесятый день после Пасхи.
В покоях налил ему для умывания воду в лохань, положил на лавку чистое платье. Умывался Николай, а сам думал: зачем он в Москве понадобился. Но дядя Дементий, всё на него как-то оценивающе поглядывая, о
Хорошо пели за окном птицы...
Вечером совсем в другом покойчике принимал его дальний родственник, подьячий Дементий. В покойчике принимал просторном, но было в нём собрано столь много книг и свитков, что казалось тесно. До двух сотен книг размещались на полках и лавках — книг малых и больших, а иных столь толстых, что уж, верно, и неподъёмных. Горками лежали всюду тысячи свитков, перевязанных тесьмами — красными, зелёными, синими, — свитков с вислыми печатями и без. Вдоль стен стояли сундуки, сундучки, ларцы, поставцы... Какие-то и раскрытые. И в них тоже — книги, книги, свитки [16] . Книгами же и свитками был завален огромный стол, занимавший едва не треть покойника. Там и сям лежали писчие перья, стояли склянки с чернилами. В красном углу теплилась лампадка перед ликами Святой Троицы в серебряном окладе.
16
В середине XVI столетия еще не было шкафов в привычном нашему современнику понимании этого слова. Книги хранились в сундуках или на полках, подоконниках, на столах; шкафы, или шкапы, появились позднее. Самым первым в истории шкафом был, не иначе, тот сундук, который хозяин — возможно, за неимением свободного места в помещении — поставил на торцовую стенку, и крышку этого сундука он открывал уже не вверх, а в сторону.
С гордостью говорил подьячий Дементий, что этот его стол для него — престол, смысл его жития, середина его Вселенной. Отсюда он счёт ведёт — и вперёд, и назад. Здесь ему покойно, ибо здесь родина его. Не там за дверьми, не за кремлёвскими стенами, не за московскими горами, а здесь, где он сидит в книгах и чернилах, где ему всегда хорошо, где ему высоко и мысленно, где круг воображения его ограничен мудростью мудрейших, а круг возможностей — властью сильнейших и славнейших, и где ему бывает дозволено Вседержителем угадывать ход времён, и оттого на душе становится торжественно и на сердце сладко.
— Тайность тайны открою тебе, Николай: всё, что делается в этом безграничном мире — и у нас, и за рубежами, и даже далеко за морями-океанами, — всё замышляется и начинается здесь, в пределах стен кремлёвских, в таких вот приказных покойниках, с ведома и произволения государя, верного слуги Божьего, любящего господина над человеками, могущественного из могущественнейших, избранного из избранных...
— Когда же о деле, дядя Дементий? Не томи. Подьячий усмехнулся, спрятал хитрые глаза.
— Какой ты скорый, однако! Всему своё время, соколик, всему своё время... Потерпи. Вот завтра представлю тебя... самому. Покажешься ему — тогда двинется и дело.
Глава 5
Православие должно быть с мечом, сказал государь
— Ты, парень, знаю, гордый и упрямый. Писали мне про тебя добрые люди. Знаю также, любишь делать всё наперекор; даже вздорным бываешь и неуживчивым. Всё сие есть большей частью плоды молодости. Пройдёт это, как сама молодость проходит.