Лиюшка
Шрифт:
Он встал, повернулся и побрел к шалашу…
Их уже ждали. Суп был готов и стоял в кастрюльке на разворошенных тлеющих углях. Позавтракали втроем, не дожидаясь остальных. Потом Павел Иванович смастерил удочку, от нечего делать забрел в воду и стал терпеливо ждать клева.
К полудню появились охотники. Ленька принес две кряквы и, полный чувства собственной значимости, положил их к ногам Жени. Женя дернула плечом и отвернулась. У Яши ружье болталось за спиной вниз стволом, он никого не убил, только наломал букет из осенних веток березы и осины, который, смущаясь, протянул Вале. А Витька оглядел
— Ты зачем убил журавля?! — закричала Женя и полезла на брата драться. — Дичи тебе мало? Мало?! Да?!
— Я его не бил. Я стрелял, — стал оправдываться Витька. — Подумаешь, птица!
— Сам ты птица? Глаза б мои тебя не видели. — Она схватила бьющегося журавля, осмотрела крылья, прижала птицу к груди и потребовала:
— Вези меня домой!
— Я есть хочу.
— Вези, говорю, дома поешь! — у нее стали дрожать губы.
— Ладно, Витя, поедем и мы с Павлом Ивановичем. А ребята привезут после посуду, — сказала Валя и стала собираться.
Журавль молчал на руках Жени, только сгибал и вытягивал шею, вертел головой. Ехали молча. У всех было подавленное настроение и после, когда приехали домой, пообедали, а Женя все возилась во дворе с журавлем, не прошло это состояние.
Валя привела Павла Ивановича в комнату отца показать резьбу и не успела. К воротам подъехал газик, и из кабины вылез врач курорта, молодой еще, корректный Яков Адамович.
Он быстро прошел по двору, вошел в дом, поздоровался и протянул Павлу Ивановичу конверт.
— Я за вами.
Павел Иванович понял все. Сорвал сургуч. Прочел:
«Готовьтесь испытанию. Вылет немедленно».
— Валя, я еду!
Он свернул конверт, положил в карман и стал одеваться.
Анна Егоровна всплеснула руками:
— Да куда ж это вы, так быстро?
— Работа, Анна Егоровна.
По дороге, от крыльца до ворот, Яков Адамович шепнул Павлу Ивановичу:
— Километра два отсюда, в лесу у дороги, вертолет. Ваши вещи уже там.
— Хорошо! — отрешенно сказал Павел Иванович. Он был бледен. Глаза его, небольшие, черные, глубокие, смотрели куда-то мимо всех. И когда уже сел, повернулся, высунулся из машины и помахал рукой.
Подозвал Валю и сказал:
— Ты извини, что так получилось.
— Работа есть работа, что ж…
Он тихонько положил на ее плечо руку, заглянул в глаза:
— Прощай, Валюша! Кто знает, может быть, когда-нибудь и увидимся!
— Может быть, — тихо сказала она, опуская повлажневшие глаза.
— Яков Адамович, я вам доставил столько хлопот…
— Ну что вы… — они столкнулись глазами, поняли друг друга.
Он, уже не глядя на Валю, помахал всем рукой и захлопнул дверцу.
Вскоре машина остановилась и он пошел к вертолету, поздоровался с пилотом, забрался и сел. Потом он еще видел на узкой черточке дороги газик и Якова Адамовича в белом халате.
А еще он посмотрел вниз и в сторону и увидел деревню в междуозерье, тот дом и отвернулся от иллюминатора. Стал смотреть вперед, в голубое небо.
«Когда-нибудь я снова встречу ее», — облегченно подумал он. И сразу утихла его душа, стало, уверенно и спокойно.
Весна
Черная «Волга» ползла медленно, неохотно, а то и совсем останавливалась на весенней, размытой дороге.
— Ду-урак! — обозвал себя Кедрин, снял шляпу и положил на сиденье рядом с собой. — Дернул же леший ехать без шофера. А теперь вот загорай.
Шофер в эту поездку ему был не нужен, потому что он, солидный человек, директор большого завода, кинулся на вокзал искать женщину.
А поезд ушел.
Анна так и не успела сказать ему тогда ничего определенного. И он ей не сказал ничего, что касалось бы их будущего. Просто она позвонила с вокзала, сказала, что срочно уезжает в командировку, далеко и надолго. У него в это время закончилось совещание, начальники цехов и отделов спорили, переговаривались и двигали стульями. Он, виновато ерзая в кресле, при людях произнес какие-то обыденные слова вроде «жаль, зачем» — тянул и мычал в трубку глупое, ненужное: «М-да-а»…
И когда прервали их разговор и все вышли из кабинета, он спохватился, захотел увидеть Анну, проводить. Быстро оделся, вышел и завел машину.
Теперь вот маятная дорога с вокзала. Что-то, видно, с мотором. Он посмотрел на часы. Через полчаса разговор с министром. В шесть вечера встреча с чешской делегацией, в семь партактив. В кармане телеграмма: «Приезжаю десятого Андрей». Андрей, старший сын, был на преддипломной практике, на южном заводе.
Министра Кедрин знал давно. Когда-то, до войны, Суздалев был директором одного из сталинградских заводов. Кедрин после окончания института работал там же мастером в мартеновском цехе. В сорок втором завод вывезли на Урал. И сразу же в лютые холода начали строить новый. И вот прошли годы. Суздалев в Москве, а Кедрин все на Урале. Он несколько раз заговаривал об уходе. Устал валяться по больницам со своими болячками, нажитыми в военное время, устал спорить с сыновьями об их месте в жизни, устал от своей холостяцкой неустроенности. Да и людей было стыдно. Ему казалось, что все думают: «Вот, мол, работничек». И когда он покорно лежал на больничной койке, то первое время замечал на лицах сотрудников сострадание, а потом, казалось, неловкость: как бы поделикатнее изложить очередную просьбу. Он понимал все это и не мог скрыть обиду на свою беспомощность.
«Много ли я наруковожу заводом с больничной койки?» — думал он, переставляя телефон с тумбочки на кровать.
— Женя, что с прокатом у нас? — спрашивал он главного инженера. — Ах ты, молодцы! Ну, а сталь как сегодня? Великолепно, Женя! Догоним! Как печь доменная? Дышит. Когда мы ее должны остановить на ремонт по графику? Вчера! Немедленно останавливай! Мало ли что будет просить этот краснобай Лукин. Ему надо премию, а нам как бы аварии не случилось. Я прошу тебя! Женя, звони чаще… Ну, батенька, извини, Елена Михайловна пришла укол ставить. Пока!