Лобачевский

Колесников Михаил Сергеевич

У царя прекрасная память. Лобачевский?.. Ах, это тот, в Казани… Поездка по империи, Жуковский… Лобачевский, объясняя устройство электрической машины, обращался с наследником, словно со школяром; даже посмел допрашивать, все ли понятно Александру. Он, этот Лобачевский, был полон чувства собственного достоинства и превосходства. Дурно сшитый фрак, испачканный мелом. Во всем подчеркнутая небрежность.

Норов не жалеет красок, описывая Лобачевского: дряхл, немощен, слеп, ходит в старом, заплатанном сюртуке. Каков пример для студентов? Он, министр, счел необходимым запретить Лобачевскому появляться в таком виде на территории университета. Лобачевский дерзнул явиться на аудиенцию без царских

наград. Попечитель Молоствов попустительствует Лобачевскому, своим безволием, нераспорядительностью довел студентов чуть ли не до бунта. Студенты чуть ли не открыто читают Фурье и Прудона. Молоствов часто болеет. Мыслимое ли дело: во главе округа стоят два инвалида? И самое забавное в том, что слепец ведет зрячего: Молоствов беспрекословно выполняет все распоряжения Лобачевского.

Пышущий здоровьем, краснощекий Александр II, к больным относится с брезгливым равнодушием. Они его просто не интересуют. Государству нужны здоровые люди, солдаты, генералы. Больные особенно назойливы: они перечисляют все свои заслуги перед отечеством, требуют денег.

— Уволить! — говорит царь резко.

17 ноября 1855 года Николай Иванович получает уведомление министра. Тон небрежный. Министр не благодарит за долголетнюю службу, ему даже не хочется тратить на Лобачевского ни бумаги, ни слов. Письмо пестрит сокращениями: «Государь император, по всеподданнейшему моему докладу о расстроенном состоянии здоровья в-го прев-ва в 12 д. сего ноября соизволил на увольнение вас от должности помощника попечителя Каз. у. о. с причислением на один год к м-ву н. п. с сохранением на это время столовых 800 р.».

Лобачевский разгневан. Вот она, царская милость за все труды! Кучка подлых, бездушных негодяев… Они в своем холодном равнодушии отняли у него все, обокрали его, преднамеренно подводят к роковому концу. Он им больше не нужен. Да, прав тот молодой советник Салтыков: их нужно выкорчевывать, уничтожать, как уничтожают сорняки на поле… Они прогнили насквозь. Не они создали этот университет, а он, Лобачевский. И создал не для них… Они отделывались побрякушками, благодарностями, которые ничего не стоят. Они отказали ему в праве на лечение, на саму жизнь…

С ворами нечего церемониться.

«Норову. 2 дек. 1855 г.

1) Болезнь моя, по совету врачей, требует немедленного лечения холодными ваннами, в ожидании весенней поездки на воды, а для этого я должен ныне же отправиться в Москву, где водолечебное заведение устроено уже доктором Крейцером и который по сношению, с ним сделанному, обнадеживает меня в возможном излечении моей болезни;

2) небольшое имение находится в расстроенном положении и обременено казенным, а частью и частными долгами и

3) малолетние дети мои требуют приличного воспитания, а сыновья — приготовления на службу (из которых старший уже два года находится на военной службе), чего расстроенное мое состояние не позволяет; все эти причины заставляют меня ныне просить единовременного денежного пособия, дабы я мог немедленно предпринять поездку в Москву, а впоследствии, смотря по обстоятельствам и указаниям врачей, может быть, и за границу, для исцеления тяжкого моего недуга. Лобачевский».

Письмо по своей категоричности напоминает ультиматум. «Прошу» — это так, для проформы. Требую!

«Этот Лобачевский все еще жив!» — удивляется министр. Как будто все сделано, чтобы добить его; а он вопреки всему еще собирается за границу. Эк размахнулся! Нет, голубчик, твоя песенка спета!

Николай Иванович ждет ответа. Он знает: ответа не будет. Там, у трона, не очень-то любят расставаться с деньгами.

Над ухом назойливый бас отца Гавриила:

— Бог карает за гордыню. Смирение, смирение…

Жирный

трутень теперь частенько заглядывает в трехэтажный дом. Он словно чует добычу. Лобачевский улыбается.

— Твоему богу надлежало бы быть более милосердным и справедливым, — отвечает он. — Ступай…

Недавно пришел брат Алексей.

Отношения с братом в последние годы как-то испортились. У Алексея были свои трагедии, о которых он никогда не рассказывал.

После первой неудачной любви он так и не женился. Была якобы любовница, родила сына. Но Алексей не признал его за своего, любовницу прогнал. После пожара стал сильно пить. Пил он и да этого, но не так безобразно. Теперь доходил до белой горячки. Он считал, что жизнь не удалась, сделался угрюмым, нелюдимым. Квартировал он где-то за Булаком, переехать в дом на Большой Проломном наотрез отказался.

После того как Николай Иванович попытался, образумить брата, Алексей словно впал в помешательство: он стал глумиться над Варварой Алексеевной, над чинами и заслугами Николая Ивановича, отказался быть крестным отцом Николая-младшего.

Теперь вот он пришел. Николай Иванович догадался, что он трезв. Алексей постоял немного, потому упал на колени и разрыдался.

— Братик, братик… Прости меня, братик…

Николай Иванович притянул его голову, как в годы детства, погладил по волосам.

— Ничего, ничего, Алеша…

Ему припомнились далекие солнечные дни в Нижнем. Когда у Алексея уставали ноги, Николай сажал его на спину, хотя и был всего на два года старше. Алексей был любимым, задушевным другом. Вместе мечтали, вместе добивались. А потом дороги как-то резко разошлись. Может быть, он даже стал завидовать успехам Николая Ивановича. Но он был слишком горд, чтобы принимать помощь из рук брата; в нем развилось тщеславие. Сперва хотел доказать всем, что может обойтись и без университета, без ученой карьеры, может стать богатым и знатным. Это было скрытое соревнование с братом. Но скоро заскучал, все опротивело, пристрастился к водке, опустился. Даже на людях ходил в халате, в белой рубашке и таких же подштанниках. Он утратил обыкновенный стыд, во всех своих неудачах стал винить Николая Ивановича. Когда-то он сам уговорил Николая Ивановича не уходить из университета, а теперь получалось, что братья должны были уйти, вместе, чтобы показать начальству свой гордый, независимый дух. Не нравилась ему женитьба Николая Ивановича на Варваре Моисеевой, и вообще все, что делал брат, было ему не по душе. Они разучились понимать друг друга. Пока была жива мать, Алексей еще как-то держался. А после ее смерти окончательно одичал, находил жестокое удовольствие в пьяных выходках, которые как-то бросали тень и на Николая Ивановича.

Нет, ему не удалось ожесточить Николая Ивановича! Лобачевский по-прежнему любил Алексея и терзался от мысли, что, занятый своими делами, редко встречается с братом, предоставил его самому себе.

Сейчас они снова вернулись к детству. Как хорошо и празднично было тогда! Как терпко пахло смородиновым листом и мочеными яблоками!.. А еще лучше картошка, испеченная прямо в костре. Обгорелую, горячую, перекатываешь ее на ладонях. Ели всё: кислый щавель, дикие луковички, вишневые листья, стручки желтой акации, большие одуванчики, вишневую смолу, корни лилий, дикую морковь. Когда появлялись первые проталины, норовили побегать босиком. А какое веселье наступало, когда по улицам катились ручьи!.. Зеркальный блеск, ласточки, первый гром… Однажды во время половодья едва не унесло всех троих на льдине… А главное — люди, люди были добрее… Николай любил валяться в горячем песке, когда нагретый воздух дрожит, а на камышинки садятся огромные стрекозы с прозрачными крыльями. А еще хотелось жить в шалаше, в саду. Зеленый сад…