Лодка
Шрифт:
На посту воздух чуть ли не звенит от нашего напряжения. Неосознанно я задерживаю дыхание, пока я не вынужден хватать воздух, как тонущий человек. Сверху не доносится ни слова.
Значит, все выглядит плохо! Если бы все было в порядке, Старик сразу известил бы нас.
— Запишите!
Слава богу, голос Старика.
Штурман счел, что эти слова обращены к нему. Он тянется за карандашом. Бог мой, неужели опять все с самого начала? Шедевр литературы для журнала боевых действий?
— Итак: «В результате перископного наблюдения — неподвижный эсминец, по уточненным данным —
— Jawohl, господин каплей!
— «Луна по-прежнему очень яркая». Записали?
— Jawohl, господин каплей!
— «Остаемся под водой.» Вот так!
Больше сверху ни единого слова.
Проходит три-четыре минуты, пока командир спускается наощупь вниз.
— Думали обдурить нас! Старая уловка! Идиоты! И каждый раз они надеются, что мы клюнем. Шеф, опустите ее снова на шестьдесят метров! Мы немного отодвинемся в сторону, и не спеша перезарядим торпеды.
Старик ведет себя так, словно все идет по заранее разработанному плану. Мне хочется закрыть уши ладонями: он говорит так, словно читает скучнейший годовой отчет какой-нибудь компании в деловом развороте газеты:
— Да, штурман, вот еще что: «Бесшумно движемся, чтобы уйти от эсминца. Предположительно эсминец — эсминец потерял с нами контакт… Шумов в непосредственной близости не слышно».
«Предположительно» — это звучит обнадеживающе! Стало быть, он даже не до конца уверен в этом. Он прищуривает глаза. Похоже, он еще не закончил свое сочинение.
— Штурман!
— Jawohl, господин каплей!
— Добавьте вот еще что: «Скоректированное направление — двести пятьдесят градусов: море огня — ослепительное зарево. Считаю, что это пораженный нами танкер».
Старик отдает приказание рулевому:
— Курс — двести пятьдесят градусов!
Я обвожу взглядом собравшихся вокруг, и у всех вижу безразличные лица. Лишь второй вахтенный слегка нахмурился. Первый вахтенный офицер, не выказывая никаких эмоций, смотрит в пустоту. Штурман пишет за «карточным» столом.
И на корме, и в носовом отсеке устраняют неисправности. Постоянно кто-то с промасленными руками проходит через пост управления, чтобы отрапортоваться первому вахтенному, который взял на себя управление рулями глубины. Все они делают это шепотом. Никто, кроме Старика, не осмеливается говорить в полный голос.
— Еще полчаса, и мы перезарядим торпеды, — произносит он и обращается ко мне. — Самое время выпить.
Он явно не собрается покидать пост управления, и я поспешно отправляюсь на поиски бутылки с яблочным соком. Мне совсем не хочется никуда идти. Когда я пролезаю сквозь люк, ноет каждый мускул. Ковыляя мимо Херманна, я замечаю, что он весь поглощен своей ручкой гидрофона. Но мне пока абсолютно безразлично, что он там пытается услышать.
Неважно, каковы были донесения, но спустя полчаса Старик отдает команду перезарядить торпеды.
В носовом отсеке бешено кипит работа. Сырая одежда, свитеры, кожаное обмундирование и всевозможное барахло свалено в кучу перед люком,
— Восхвалите Господа нашего трубами и кимвалами, — заводит речитативом торпедный механик Хекер. — Наконец-то хоть места здесь прибавится, — поясняет он мне, вытирая с шеи пот вонючей тряпкой, претендующей на звание полотенца.
Он поторапливает своих кули [78] :
— Поторапливайтесь, ребята, поторапливайтесь — поднимайте их повыше!
— Мазнуть разок вазелином, и прямиком в дырку! — Арио, в притворном возбуждении повиснув на цепях талей, начинает рывком выбирать их, подбадриваемый хекеровскими хау-рук [79] . — Да! — Да! — Трахай меня! — Трахай! — Ты, похотливое животное…о!…о!…да!…да!… — Давай же, маленький негодник! — О, да! — Ты… — Вот так! — Глубже! — Не останавливайся! Еще! Еще!
78
Китайские чернорабочие, подвергавшиеся нещадной эксплуатации.
79
Клич, задающий слаженный ритм работы.
Я потрясен, что в такой сумасшедшей запарке у него еще остается дыхание на это. У другого моряка, который тоже тянет тали, ожесточенное выражение лица. Он притворяется, что не слышит Арио.
Когда первая торпеда оказывается внутри пускового аппарата, Берлинец, расставив ноги, отирает с торса пот ручным полотенцем, затем передает грязный лоскут Арио.
Появляется первый вахтенный, чтобы посмотреть, как укладываются в отведенное время. Люди работают как одержимые. Никто ничего не говорит, слышны только хау-рук Хекера да иногда сдавленные проклятия.
Вернувшись в кают-компанию, я нахожу Старика, вытянувшего прямо перед собой ноги в своем привычном углу на койке шефа, откинувшегося на спину, как человек в конце долгой, утомительной железнодорожной поездки. Его лицо запрокинуто вверх, рот приоткрылся. Из уголка тянется ниточка слюны, пропадающая в бороде.
Я не знаю, что делать. Ему нельзя лежать здесь, в таком виде, чтобы его видели все, снующие мимо. Я громко откашливаюсь, будто у меня запершило в горле — и Старик моментально пробуждается, выпрямившись в один миг. Но он ничего не говорит, лишь жестом приглашает присесть.
Наконец он спрашивает, запинаясь:
— Как там дела на носу?
— Одна рыбешка уже внутри трубы. Они там уже все почти готовы. Я имею ввиду людей — не работу.
— Хмм! А на корме вы были?
— Нет, там слишком много работы.
— Да уж, там должно быть действительно погано. Но шеф справится: он чертовски искусный танцмейстер.
Затем он кричит в сторону камбуза:
— Еду! И для вахтенных офицеров тоже.
И теперь обращаясь ко мне:
— Никогда не стоит упускать случай отпраздновать победу — хотя бы только куском хлеба и маринованным огурцом.