Лодка

Букхайм Лотар-Гюнтер

Проходит еще пять минут. И тут штурман, который все это время не опустил бинокль ни на секунду, объявляет бесстрастным голосом:

— Там кто-то плывет!

— Я так и думал! — так же спокойно отвечает Старик.

Кто-то плывет! Прошел почти час с момента, когда лодка Бремера затонула. Мы всматривались в воду до слепоты, абсолютно все из нас. И на ней ничего не было, ровным счетом ничего, что могло бы побеспокоить зеркальное совершенство морской глади.

Старик приказывает еще увеличить скорость. Я подношу бинокль к глазам и,

так как мы уже достаточно приблизились, тоже начинаю различать фигуру человека. Его голова явственно видна над надутым краем спасательного жилета. Вот он поднимает свою руку!

Люди на верхней палубе перевешиваются через поручни, пока не вцепляются в страховочную сетку. Лишь бы никто из них не свалился за борт. Мое сердце бешено колотится. Там действительно кто-то двигается! Наш штурман-ас, лучший из всех штурманов, знал с самого начала, что он смотрит не на обломок кораблекрушения.

Держась за железные ступени с внешней стороны боевой рубки, спускаюсь на верхнюю палубу: я хочу взглянуть на моряка, которого вытаскивают из воды. Меня подмывает крикнуть, что он должен обнять нашего штурмана. Дай бог, чтобы на тысячу нашелся один такой. Только Крихбаум смог что-то заметить. Его глаза всегда оказываются на высоте — или голова, как сейчас.

Вот они достали его. Босой. Не старше восемнадцати лет. С него стекает вода. Он прислоняется к рубке, но находит силы устоять на ногах.

Я ободряюще киваю ему. Не говоря ни слова. Сейчас не время спрашивать, как он смог выбраться на поверхность из затонувшей лодки.

Должно быть, он — кочегар. Вероятно, единственный, кто выбрался из кормового отсека. Но почему так долго? Что там было? Откуда знать, как у него это получилось.

Тем не менее, я говорю:

— Живой — повезло, правда?

Подросток переводит дыхание, потом кивает.

Появляется Первый номер с одеялами. Никогда бы не подумал, что он может быть таким заботливым: он закутывает в них паренька, словно мать родная. Бог мой, ему не следовало этого делать. Юношу прорывает, его начинают душить рыдания, зубы его выстукивают дробь.

— Дайте сигарету, — велит Первый номер одному из матросов. — Давай, прикури ее! Да поживее!

Он осторожно усаживает парнишку на решетку, прислонив его спиной к боевой рубке, и всовывает ему в рот сигарету:

— Вот, держи. Давай, кури!

— Корабельное время!

— 08.10!

Эскорт должен был прибыть в 08.00. Боже!

Мне становится неудобно в спасательном жилете.

Счастье для людей на верхней палубе, что сейчас нет ветра и погода стоит мягкая. Рождественский день — а не холодно. Скоро взойдет солнце, но нам все-таки надо позаботится, чтобы обуть их хотя бы во что-нибудь. В конце концов, нам не нужны наши морские сапоги. Первый номер уже раздал им всю одежду, которую смог найти, особенно свитеры.

Я спускаюсь вниз, чтобы собрать им обувь.

Оказавшись в кают-компании, я застываю на месте, словно громом пораженный.

Первый вахтенный офицер вытащил на свет божий свою пишущую машинку и собирается снова что-то выстукивать на ней. У меня пропадает дар речи: это уже слишком! Я возмущенно фыркаю, но он даже не поднимает головы, попеременно тыча указательными пальцами по клавишам, вперившись вниз своими каменными, как у чайки, глазами. Меня разбирает желание отобрать у него машинку и ею же как следует отдубасить его по голове. Вместо этого я просто говорю ему: «Ну ты и придурок!», прохожу дальше и ору:

— Быстрее — шевелитесь, тащите сюда сапоги! Живее, ребята!

Что он там может сейчас сочинять? Рапорт о нашем прибытии? Одному Богу известно. Возможно, он заполняет по всей форме приходную расписку о принятии на борт Бремера с половиной его экипажа.

Скоро выстраивается цепочка, по которой быстро передаются морские сапоги. Вслед за последней парой я поднимаюсь на мостик.

Раздается крик штурмана Бремера:

— Эскорт! — он протягивает вдаль руку.

А там, над горизонтом, действительно вырастают столбы дыма.

— Слишком поздно, господа! — ворчит Старик.

Прямо над своим ухом я слышу громкое клацание. Я поворачиваю голову. Боже праведный, да это другой командир. Его зубы клацают, выбивая барабанную дробь.

Солнце взошло, и море переливается всеми цветами радуги. Голубой силуэт приближающегося разминировщика со всеми его надстройками резко выделяется на фоне красного шара. Над устьем реки висят раздутые, бесформенные облака такого же мягкого голубовато-серого оттенка, как у голубиных перьев. Небо окрашивается в фиолетово-красный цвет, и самые верхние облака внезапно окаймляются пурпуром.

Мои глаза, устремленные на поднимающееся ввысь светило, горят. В голове звучит слова из псалма Армии спасения, которые распевал Семинарист:

Славен, славен тот день, Когда не будет ни грехов, ни отчаяния, И мы войдем в землю обетованную…

— С ума можно сойти, если вдуматься, как все сложилось, — говорит в сторону Старик так, чтобы Бремер его не слышал. — Теперь все снова сходится: ожидали только одну лодку, и только одна лодка и пришла.

Он оценивающим взором разглядывает разминировщик:

— Очень симпатичная посудина, не меньше восьми тысяч тонн. И всего лишь два небольших деррика. Любопытно, где только они их откопали?.. А это еще что такое? — последние слова он тянет, повышая при этом голос.

Теперь я тоже вижу: следом за разминировщиком из-за горизонта появляется один корабль за другим.

— Господа, вы нам льстите! — произносит Старик, ни к кому в отдельности не обращаясь.

И вот словно солнечный луч вспыхивает с разминировщика: «Вызываем на связь».