Лодка
Шрифт:
Надо отдать ему должное, сам он ни разу не потерял равновесие. Если он начинает падать, то моментально находит себе подходящее место для посадки. Используя ускорение, сообщаемое ему раскачивающейся лодкой, он двигается так, чтобы в конце своего пути достойно занять сидячее положение. После успешного приземления он, как правило, спокойно оглядывается вокруг, как будто изначально он только и думал о том, как бы побыстрее опереть спину на рундук с картами.
Спускается второй вахтенный, с которого капает вода. На прощание его окатывает догнавший поток, ворвавшийся в люк следом за ним.
— Хогфиш [58]
Я опоясываюсь страховочным ремнем, на конце которого болтается увесистый крюк-карабин, и вылезаю наверх следом за вторым вахтенным. В башне боевой рубке — темнота, в которой лишь тускло светятся шкалы приборов рулевого. Сверху, с мостика, долетают бурлящие звуки. Я выжидаю несколько секунд, пока они не затихнут, затем со всей силой толкаю вверх крышку люка, чтобы открыть ее как можно быстрее, вылезаю наружу и захлопываю ее за собой. Получилось! Но в тот же момент мне приходится, пригнувшись, спрятаться за бульверк вместе со всеми, чтобы укрыться от шипящей волны. На мою спину обрушивается водопад, вокруг моих ног пенятся водовороты. Не дав им времени свалить себя с ног, я защелкиваю карабин страховочного пояса вокруг стойки дальномера и втискиваюсь между кожухом перископа и переборкой мостика.
58
Lachnolaimus maximus — порода рыб
Вот теперь я могу наконец выглянуть за бульверк. Боже, куда подевался океан? Моим глазам предстает серо-белый холмистый заснеженный пейзаж, заметаемый метелью белой пены, которую ветер срывает с вершин водяных холмов. Белизну фона прорезают во всех направлениях черные трещины: их темные полосы разбегаются в разные стороны, складываясь в постоянно меняющиеся узоры и формы, но одна из которых не повторяется. Небосвод тоже исчез. Вместо него над головой висит плоская серая плита, почти придавившая собой серо-белую пустыню.
Вместо воздуха — летящий туман соленой воды. Он заполнил собой все пространство вокруг нас, заставляя глаза покраснеть, руки — окоченеть. Он быстро высасывает последние остатки тепла из моего тела.
Из вскипевшего водоворота нехотя появляется округлый край нашей бортовой цистерны. Волна, подхватившая нас до этого, начинает опадать, лодка все круче и круче кренится на левый борт и на несколько мгновений замирает на предельном угле наклона, скатываясь все глубже в ложбину между валами.
Ряды волн, увенчаных белыми плюмажами, размеренно надвигаются на корабль. Каждый раз вал, достигший лодки, заслоняет от нас другие волны своим пышным пенным гребнем. В тот же момент вода перед лодкой начинает вспучиваться, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее выгибая свою спину, пока она, подобно гигантскому молоту, не ударяет по носовой части лодки с оглушающим грохотом.
— Держитесь! Опасность впереди! — орет штурман.
Рядом с рубкой вырастает гейзер — и опадает на нас сверху. Удар по плечу, потом вода поднимается снизу до самого живота. Мостик трясется и шатается. Лодку пробирает жестокая дрожь. Наконец носовая часть появляется из-под воды. Штурман кричит:
— Берегитесь — такая штука — может запросто смыть вас с мостика!
Несколько мгновений лодка мчится по дну водной долины. Громоздящиеся вокруг белесые
Время вахты для несущих ее на мостике сокращено вдвое. Выстоять дольше попросту невозможно. После двух часов — приседание, наклон, вглядывание в окружающее пространство, и снова приседание — ты окончательно вымотан. Я рад, что к концу вахты у меня еще остается достаточно сил, чтобы самостоятельно спуститься вниз.
Я настолько устал, что был готов рухнуть на плиты нижней палубы, не снимая с себя мокрой одежды. Я как в бреду, смутно соображая, что делаю.
Мои веки воспалены. Я ощущаю это всякий раз, стоит мне смежить их. Больше всего хочется закрыть глаза и растянуться во весь рост прямо здесь, на посту управления. Но у меня еще хватает сознания, чтобы добраться до кормового отсека. Я едва не вскрикиваю от боли, поднимая правую ногу, чтобы пролезть в люк.
Если бы я не устраивал себе долгие передышки, чтобы восстановить дыхание, я бы не смог раздеться. Снова и снова я стискиваю зубы, чтобы не застонать во весь голос. А теперь мне предстоит самое трудное гимнастическое упражнение — подъем на койку. Тут нет лесенки, как в спальном вагоне. Резко отталкиваюсь носком левой ноги, как будто усаживаясь верхом на лошадь. Со слезящимися глазами я проваливаюсь в забытье.
Шторм бушует уже целую неделю! Сколько еще дней он продлится? Невероятно, но наши организмы приспособились переносить его пытку. Ни у кого нет ни ревматизма, ни воспаления седалищного нерва, ни прострелов, ни цинги, ни поноса, ни коликов, ни гастрита, ни серьезных простуд. Все здоровые и крепкие, как корабельная рында [59] , и выносливые, как наши работающие дизели.
59
Сигнальный колокол на судне.
Пятница. Еще один день проходит в угнетающей дреме и утомительных попытках чтения. Я лежу на своей койке. Отчетливо слышно, как на палубу поста управления сверху плещет вода. Должно быть, люк боевой рубки закрыт, но не задраен, так что когда мостик затапливается, вниз протекает струя воды.
Со стороны носового отсека появляется штурман и объявляет, что еще один матрос из его вахты вышел из строя:
— Он сидит на полу и его выворачивает наизнанку. Никак не может остановиться …
К нашему изумлению, он сопровождает свое заявление наглядной пантомимой. Мы также узнаем от него, что один из кочегаров изобрел быстро ставшее популярным новшество: он привесил себе на шею консервную банку на манер противогаза. Трое матросов уже последовали его примеру и теперь бегают с банками-»тошниловками», говорит он без тени издевки.
Я не могу оставаться в одной позе дольше пяти минут. Держась левой рукой за прутья ограждения койки, я изгибаюсь так, чтобы упереться в стенку. Но металлический холод очень быстро проникает сквозь тонкую фанеру, и даже ограждение койки своим ледяным прикосновением морозит мою ладонь.