Логика смысла (Вторая половина)
Шрифт:
Мы не можем, однако, согласиться с этими авторами, когда они ищут основу данного свойства быть по ту сторону активного и пассивного в модели возвратной [формы глагола], которая все еще апеллирует к эго и явно отсылает "по эту сторону" аутоэротического. Значимость возвратной [формы] — наказывать себя, наказывать или быть наказанным, или, еще лучше, видеть самого себя, а не вообще видеть или быть увиденным. Все это хорошо показано в работах Фрейда. Но не похоже, чтобы возвратная форма шла дальше точки зрения тождества противоположностей, будь то посредством большего предпочтения одной из противоположностей или синтеза их обеих. То, что Фрейд остается приверженным такой "гегельянской" позиции в царстве языка, — несомненно. Это видно из тезиса Фрейда о примитивных словах, наделенных противоречивым смыслом3. На деле, выход за пределы активного и пассивного, а также распад эго, которое ему соответствует, происходят не по линии бесконечной и рефлексивной субъективности. То, что находится по ту сторону активного и пассивного — не возвратное (действие), а результат — результат действий и страданий, поверхностный эффект, или собы-
______________
3 О связи между обращением противоположностей и возвращением на себя, а также о значимости при этом возвратной (формы глагола), см.: Фрейд, "Влечения и превратности их судьбы", в Метапсихологии.
Статья Фрейда О противоположных значениях и примитивных словах критикуется Эмилем Бенвенистом
тие. То, что проявляется в фантазме, — это движение, в котором эго раскрывается на поверхности и освобождает а-космические, безличные и до-индивидуальные сингулярности, которые были замкнуты в нем. Оно буквально испускает их подобно спорам или вспышкам, как-будто сбрасывает ношу. Выражение "нейтральная энергия" надо интерпретировать так: нейтральное значит до-индивидуальное и безличное, но это не характеристика энергии, которой заряжена бездонная бездна. Напротив, оно отсылает к сингулярностям, освобожденным из эго вследствии нарциссической раны. Такая нейтральность, такое, так сказать, движение, в котором сингулярности испускаются или, вернее, возрождаются посредством эго, распавшегося и абсорбированного на поверхности, — существенным образом принадлежит фантазму. Это и есть случай, описанный в статье "Ребенка бьют" (или, лучше, "Отец соблазняет дочь", если следовать примеру, приводимому Лапланшем и Понталисом). Итак, индивидуальность эго сливается с событием самого фантазма, даже если то, что событие представляет в фантазме, понимается как другая индивидуальность или, вернее, как серия других индивидуальностей, по которым проходит распавшееся эго. Следовательно, фантазм неотделим от метания кости и от случайных моментов, которые в нем разыгрываются. И известные грамматические трансформации (такие, как трансформации президента Шребера или трансформации садизма или вуйеризма) отмечают всякий раз возникновение сингулярностей, распределяемых в дизъюнкциях, причем все они — в каждом случае — коммуницируют в событии, а все события коммуницируют в одном событии, как, например, метание кости в одном и том же броске. И снова мы находим здесь иллюстрацию принципа позитивной дистанции, границы, которая проходит по сингулярностям, а также принципа утверждающего дизъюнктивного синтеза (а не синтеза противоречия).
3) Не случайно, что становление фантазма выражается в игре грамматических трансформаций. Фантазм-со-бытие отличается от соответствующего положения вещей, будь оно реальным или возможным. Фантазм представляет событие согласно сущности последнего, то
есть как ноэматический атрибут, отличный от действий, страданий и качеств положения вещей. Но фантазм также представляет иной, не менее существенный аспект, согласно которому событие является тем, что может быть выражено предложением (Фрейд указывал на это, говоря, что фантазматический материал — например, в детском представлении о коитусе родителей — близок к "вербальным образам"). Дело не в том, что фантазм высказывается или означается (сигнифицируется). Событие столь же отличается от выражающих его предложений, как и от положения вещей, в котором оно происходит. И это при том, что никакое событие не существует вне своего предложения, которое по крайней мере возможно, — даже если это предложение обладает всеми характеристиками парадокса или нонсенса; событие также содержится в особом элементе предложения — в глаголе, в инфинитивной форме глагола. Фантазм неотделим от инфинитива глагола и свидетельствует тем самым о чистом событии. Но в свете отношении и сложных связей между выражением и выраженным, между глаголом, как он проявляется в языке, и глаголом, как он обитает в Бытии, нам нужно понять инфинитив, когда он еще не втянут в игру грамматических определений — инфинитив, независимый не только от всех [грамматических] лиц, но и от всех времен, от всякого наклонения и залога (активного, пассивного или рефлексивного). Таков нейтральный инфинитив чистого события, Дистанции, Эона, представляющий сверх-пропозициональный аспект любого возможного предложения, или совокупность онтологических проблем и вопросов, соответствующих языку. Из такого чистого и неопределенного инфинитива рождаются залоги, наклонения, времена и лица [глагола]. Каждая из этих форм рождается в дизъюнкциях, представляющих в фантазме переменную комбинацию сингулярных точек и задающих в окрестности этих сингуляр-ностей случаи решения конкретной проблемы — проблемы рождения, полового различия или проблемы смерти… Люси Иригари в небольшой статье, отметив существенную связь между фантазмом и инфинитивом глагола, анализирует несколько примеров такого генезиса. Задав место инфинитива в фантазме (например, "жить", "по-
глощать" или "давать"), она исследует несколько типов связи: коннекция субъекта-объекта, конъюнкция активного-пассивного, дизъюнкция утверждения-отрицания, а также тип временности, который допускается каждым из этих глаголов (например, "жить" имеет субъекта, но субъекта, который не является действующим лицом, и у которого нет выделенного объекта). На такой основе ей удалось классифицировать эти глаголы, расположив их в порядке перехода от наименее определенных к наиболее определенным, — как если бы их общий инфинитив, принятый за чистый случай, постепенно специфицировался согласно различным формальным грамматическим отношениям4. Именно так Эон заселяется событиями на уровне сингулярностей, распределяющихся по его бесконечной линии. Мы постарались сходным образом показать, что глагол движется от чистого инфинитива, открытого для вопроса как такового, к форме настоящего изъявительного наклонения, замкнутого на обозначение положения вещей или некое решение. Первое размыкает и разворачивает круг предложения, последнее замыкает его, а между ними развертываются все вокализации, модализации, темпорализации и персонали-зации вместе с трансформациями, свойственными каждому случаю согласно обобщенному грамматическому "пер-спективизму". После этого остается решить простую задачу, а именно, определить точку рождения фантазма и тем самым его реальное отношение к языку. Это вопрос номинальный и терминологический, поскольку он касается использования самого слова "фантазм". Но с ним связано и кое-что еще, поскольку здесь фиксируется использование этого слова в связи с особым моментом, что делает такое использование необходимым в ходе динамического генезиса. Например, Сюзен Исаак, вслед за Мелани Клейн, уже употребила слово
__________
4 Luce Irigaray, "Du Fantasme et du verbe", L'Arc, nе 34, 1968. Такая попытка, конечно же, должна опираться на лингвистический генезис грамматических отношений в глаголе (залог, наклонение, время, лицо). Примеры такого генезиса можно найти в работах Густава Гильома (Epoques et niveaux temporals dins le systeme de la conjugaison franfaise) и Дамурет и Пишон (Essai de grammaire franqaise, t.5). Пишон сам подчеркивает важность такого
"фантазм", чтобы показать связь интроективных и проективных объектов шизоидной позиции в тот момент, когда сексуальные влечения находятся в союзе с пищеварительными влечениями. Следовательно, фантазмы неизбежно обладают лишь косвенной и запаздывающей связью с языком, а когда они впоследствии вербализи-руются, вербализация происходит по уже готовым грамматическим формам5. Лапланш и Понталис объединили фантазм с аутоэротизмом и связали его с тем моментом, когда сексуальные влечения освобождаются от пищеварительной модели и отказываются от "всякого натурального объекта" (отсюда и то важное значение, которое они придают возвратной форме [глагола], и тот смысл, который они придают грамматическим трансформациям как таковым при не-локализуемой позиции субъекта). Наконец, Мелани Клейн принадлежит важное — несмотря на весьма широкое использование ею слова "фантазм" — замечание. Она говорит, что символизм — это основа любого фантазма, и что развитию фантазматической жизни мешает устойчивость шизоидной и депрессивной позиций. Нам же кажется, что фантазм, собственно говоря, берет свое начало только в эго вторичного нарциссизма, вместе с нарциссической раной, нейтрализацией, символизацией и сублимацией, которые получаются в результате. В этом смысле он неотделим не только от грамматических трансформаций, но и от нейтрального инфинитива как идеальной материи этих трансформаций. Фантазм — это поверхностный феномен и, более того, феномен, формирующийся в определенный момент развития поверхностей. По этой причине мы и выбрали слово симулякр, чтобы обозначить объекты глубины (которые уже не являются "нейтральными объектами") и соответствующее им становление и обращение, которые их характеризуют. Мы выбираем слово идол, чтобы обозначить объект высоты и его приключения. Мы выбираем слово образ, чтобы обозначить то, что имеет отношение к частичным, телесным поверхностям — включая сюда исходную проблему их фаллической координации (благие намерения).
_________________
5 Susan Isaacs, "Nature et fonction du fantasme", in Developpements de la psychanalyse, pp.85
Тридцать первая серия: мысль
Чрезвычайная подвижность фантазма и его способность к "переходу" часто подчеркиваются. Это немного похоже на эпикурейские оболочки и эманации, проворно путешествующие в атмосфере. С этой способностью связаны две фундаментальных черты. Первая черта: фантазм с легкостью покрывает расстояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно, от ночных снов к дневным мечтам, от внутреннего к внешнему и наоборот, как если бы он сам принадлежал поверхности, главенствующей и организующей как сознательное, так и бессознательное, или линии, соединяющей и упорядочивающей внутреннее и внешнее с двух сторон. Вторая черта: фантазм легко возвращается к собственному истоку и как "изначальный фантазм" без особых усилий собирает в целое источник фантазма (то есть, вопрошание, источник рождения, сексуальности, различия полов и смерть…)'. Это происходит потому, что он неотделим от замещения, развертывания и становления, от которых ведет свое происхождение. Наша предыдущая проблема — "где, собственно говоря, начинается фантазм?" — уже включает в себя другую проблему: "куда фантазм движется, в каком направлении он уносит свое начало?" Ничто так не завершено, как фантазм; ничто не оформляет себя до конца в такой степени.
Мы пытались определить начало фантазма как нар-циссическую рану или след кастрации. Фактически, в соответствии с природой события, результат действия полностью отличается от самого действия. (Эдиповы)
______________
1 Cf. Laplanche et Pontalis, "Fantasme originaire…", p. 1853; Vocabulaire de la psychanalyse, pp.158–159.
намерения должны были восстанавливать, осуществлять и координировать свои собственные физические поверхности. Но все это ещ± локализовывалось внутри царства Образов — с нарциссическим либидо и фаллосом как поверхностной проекцией. Результат состоит в том, чтобы кастрировать мать и быть кастрированным, убить отца и быть убитым, одновременно с трансформацией фаллической линии в след кастрации и соответствующим распадом образов (мать-мир, отец-бог, эго-фаллос). Ясно, что если мы вынуждаем фантазм начинаться на основе такого результата, то этот результат требует для своего развития поверхности, отличной от телесной поверхности, где образы развивались по собственным законам (частичные зоны с генитальной координацией). Результат будет развиваться на втором экране, а значит, начало фантазма обнаружит свои следствия где-то еще. След кастрации сам по себе не задает и не очерчивает это иное место или эту другую поверхность: он всегда связан с физической поверхностью тела и, по-видимому, лишает последнюю преимущества над глубиной и высотой, которые она сама вызывает [к жизни]. Итак, поистине начало — в пустоте; оно подвешено в пустоте. Это и есть с-без [with-out]. Парадоксальность ситуации начала здесь в том, что оно само является результатом и остается внешним по отношению к тому, что заставляет начаться. Эта ситуация не могла бы служить "выходом [из положения]", если бы кастрация не трансформировала нарциссическое либидо в десексуализованную энергию. Такая нейтральная, или десексуализованная, энергия и полагает второй экран — церебральную, или метафизическую, поверхность, на которой будет развиваться фантазм — начинаясь заново с начала, сопровождающего его теперь на каждом шагу, двигаясь к своему концу и представляя чистые события как один и тот же Результат второй степени.
Итак, имеется некая петля. След кастрации — как смертельная борозда — становится той трещиной мысли, которой отмечено бессилие мыслить, а также той линией и точкой, от которых мысль получает свою новую поверхность. Именно потому, что кастрация каким-то образом находится между двумя поверхностями, она подчиня-
ется этой трансформации, привнося свою долю участия, — отгибая и проецируя всю телесную поверхность сексуальности на метафизическую поверхность мысли. Формула фантазма такова: от сексуальной пары к мысли через кастрацию. Если верно, что мыслитель глубины — это холостяк, а депрессивный мыслитель мечтает расторгнуть помолвку, то мыслитель поверхности женат и размышляет о "проблеме" супружеской пары. Никто лучше Клоссовски не смог разобраться в таком медленном продвижении фантазма, ибо этому посвящена вся его работа. Странно звучат слова Клоссовски, когда он говорит, что его проблема состоит в том, чтобы понять, как супружеская пара может "проецировать себя" независимо от детей, каким образом мы могли бы перейти в ментальной комедии от супружеской пары к мысли, преступаемой в паре, или от полового различия к различию интенсивности, полагающей мысль — той первичной интенсивности, которая отмечает нулевую точку энергии мысли, и из которой мысль получает свою новую поверхность2. Его проблема всегда в том, чтобы выделить посредством кастрации мысль из супружеской пары, чтобы получить посредством этой трещины некое совокупление мысли. Пара Клоссовски — Роберта-Октав — в чем-то соответствует паре Лоури, а также предельной паре Фицджеральда — паре шизофрении и алкоголизма. Ибо не только вся полнота сексуальной поверхности (частей и целого) вовлечена в проецирование себя на метафизическую поверхность мысли, но также и глубина и ее объекты, высота и ее феномены. Фантазм возвращается к своему началу, остающемуся внешним к нему (кастрация); но поскольку само начало было результатом, фантазм возвращается и к тому, результатом чего стало начало (сексуальность телесных поверхностей); и наконец, мало по малу он возвращается к абсолютному истоку, из которого все проистекает (глубина). Теперь мы могли бы сказать, что все — сексуальность, оральность, анальность — получает новую форму на новой поверхности, которая восстанавливает и собирает в целое не только образы, но даже идолы и симулякры.