Логорея

Хорнби Ник

Эд Смит напоминает традиционалистам о тех временах, когда все участники делились на два лагеря: «Джентльменов» и «Игроков». К «Джентльменам» относили мальчиков из частных школ, выпускников университетов из хороших семей, а «Игроками» были обычные люди, которым даже не разрешалось пользоваться одной раздевалкой с высшим светом. Смит – выпускник Кембриджа, который сейчас пишет рецензии на художественную литературу в одну газету. Это приятный человек, умеющий хорошо говорить, а еще он играл за сборную Англии, и неудивительно, что его дневник игрока в крикет «На поле и за его пределами» привлек немалое внимание. Причем, насколько я знаю, нелестных отзывов он не получал. И где справедливость? Наверное, если критики и нужны, то затем, чтобы устраивать головомойки золотым мальчикам и девочкам, но на это

даже надеяться особо не стоит.

Впрочем, Смит не дал особых поводов для придирок критиков. «На поле и за его пределами» – великолепная книга. Именно такая, какой ждешь от профессионального спортсмена, но никогда не дожидаешься: Смит анализирует свою игру (пусть все и завершается сетованием на неудачливость в начале сезона), он не боится противоречий и не боится говорить правду. Мемуары спортсмена – жанр зачастую бессмысленный (Джордж Бест, величайший футболист шестидесятых-семидесятых «написал» уже пять автобиографий, хотя мяча не касался больше тридцати с лишним лет), но книга Смита получилась не такой: на обложке есть фотография, на которой Смит уперся в стену, и это самая наглядная иллюстрация боли поражения. А суть спорта состоит именно в боли поражения; все спортсмены знают это, но Смит оказался одним из тех редких людей, которые могут не только это признать для себя, но и выразить на бумаге. Я знаю, что вы не будете читать эту книгу. Я прочел ее за вас. Нам она понравилась.

Как ни странно, я сумел полностью прочитать один из томов писем, которые по необъяснимым причинам купил в прошлом месяце. Однако не меньшая загадка – это зачем я его прочитал. Точнее, я не знаю, почему мне понадобилось прочитать его от корки до корки. Начав читать, постепенно начинаешь понимать, как все устроено. Письма тюфяку-брату – это сплошные наставления (и оттого смешно); в письмах сестре и матери все по делу и скучновато («Скажите Арсению, чтобы он поливал березу раз в неделю, а эвкалипт (он около хризантем и камелий) раз в два дня»); письма жене Ольге Книппер настолько сентиментальны, что даже неудобно читать. Еще он писал Алексею Суворину, своему издателю, и именно этих писем я ждал больше всего, открывая книгу: если уж дело касается литературы, все ответы лучше искать в таких письмах. Надо было мне остановиться на переписке с Сувориным, но к почти убаюкивающему ритму чеховской жизни привыкаешь.

Как вы, наверное, знаете (не знаю почему, но вы всегда казались людьми, знающими многое, за исключением правил игры в крикет), Чехов начинал с фельетонов для различных газет и журналов, при этом учась на врача. А потом, в 1886 году, он получил письмо, о котором молодые писатели могут только мечтать. Дмитрий Григорович, уважаемый пожилой писатель, взял и написал Чехову, что тот гений и пора ему перестать дурака валять. Я по своему опыту знаю, что поначалу такие отклики воодушевляют. Но потом, получив два-три десятка таких отзывов, начинаешь отправлять такие письма в мусорную корзину не читая. Я придумал себе правило, согласно которому буду вскрывать письма только от обладателей Пулицеровской или Нобелевской премии. Если обращать внимание на каждую живую легенду, которая хочет с вами подружиться, вы никогда ничего не напишете. Некоторые из них могут оказаться изрядно надоедливыми. (Сэлинджер? Этот затворник? Если бы.) В общем, Чехов ответил Григоровичу одновременно и скромно, и жестко – лучше не придумаешь.

«Все видели „Вишневый сад» или „Дядю Ваню», хотя мало кто слышал о таких рассказах, как „Жена» и „В овраге»«, – утверждает Джанет Малькольм в своей небольшой, но хорошей книге «Читая Чехова». Пожалуй, сейчас не время говорить о значении слова «все», хотя и хочется остановиться да задуматься о мире, в котором живут наши труженики и труженицы пера – не «все» видели футбольный матч или хотя бы одну серию «Зайнфельда», не говоря уж о русской пьесе XIX века. Но она, конечно, права в том, что рассказы Чехова находятся скорее в тени. В предисловии к сборнику рассказов Чехова Ричард Форд пишет, как он боролся с этими рассказами, пока не дорос до понимания того, что их простота обманчива. В молодости вы ждете, что великие писатели придут к вам, опоясав свои произведения бубенчиками, иначе вы в них ничего не понимаете, а в этих рассказах никаких бубенчиков нет.

Самое удивительное в

письмах Чехова – это почти полное отсутствие каких-либо страстей. Время от времени он пишет кому-нибудь, что закончил очередную бездарную пьесу или что никак не может это сделать. «Пьесу я кончил. Называется она так: „Чайка». Вышло не ахти. Вообще говоря, я драматург неважный», – пишет он Суворину. О «Трех сестрах» он отзывается так: «не пьеса, а скучная, крымская чепуха». Он был бы потрясен, если бы узнал, как все получится на самом деле. Главной страстью его жизни была проза. И деньги. Он всем подряд рассказывает, как много всего купил за небольшие деньги и как много можно было бы еще накупить. В письмах Чехова полно полезных советов, причем со временем они не потеряли ценности. «Спать с бабой, дышать ей в рот <...> выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг – и всё это из-за чего! Воспитанные же [люди] в этом отношении не так кухонны». Он, конечно, прав. Толку в этом нет никакого. Но ведь после нескольких лет совместной жизни невольно привыкаешь.

Но пишет Чехов не только о лошадином поте, но и о современной литературной жизни. О деньгах, конечно, тоже хватает. Но Чехов и слухи пересказывает, и о благотворительности рассуждает, и о славе. (Чехова узнавали везде, где бы он ни появился.) Но я не видел другого гения, который не обращал внимания на свой безмерный талант, даже не замечал его.

На десерт вы находите неприятные, но забавные биографические детали. «Третьего дня я был у Л. Н. Толстого, – пишет он Горькому. – Он очень хвалил Вас, сказал, что Вы „замечательный писатель». Ему нравятся Ваша „Ярмарка» и „В степи» и не нравится „Мальва»«. Как вы понимаете, в этом письме Горький обратил внимание только на последние три слова и так опечалился, что весь день не вставал с постели.

В этом месяце книжные полки послужили мне именно так, как должны. Дочитав Чехова, я припомнил вроде когда-то купленную книгу Джанет Малкольм, которая путешествовала по России по чеховским местам. Я ее нашел и прочитал. И с удовольствием прочитал. Иногда забываешь, но хорошие литературные критики могут умно писать не только о книгах, но еще о людях и жизни. Вот чудесное наблюдение, где она связывает свои эмоции от возвращения потерянной сумки с впечатлениями от поездки: «[Наш дом] там, где что-то происходит, где мы переживаем нечто новое... Только столкнувшись с мелкими дорожными неприятностями, мы выходим из транса праздного путешествия, снова чувствуя резковатый привкус реальности». Я, правда, никак не могу понять, почему она считает, что читать переписку Чехова с Ольгой Книппер – «сплошное удовольствие». Я, конечно, читал только письма самого Чехова, но, похоже, она превратила взрослого человека в вечно сюсюкающего младенца. «Милая моя, дуся», «Милый дусик мой», «Собака моя», «Собачка, милый мой песик», «Милая собака», «Милый мой зяблик», «Будь здорова, лошадка»... Господи, ну держи ты себя в руках! Ты же знаковая личность русской культуры.

За время недолгого брака Книппер и Чехов виделись редко (она играла в театре в Санкт-Петербурге, а он жил в Ялте), и Малкольм не без сожаления замечает, что знаменитым людям, живущим в обычном браке, нет нужды часто переписываться, и тем самым они лишают биографов ценного материала. Но судя по всему, стоит обязать супругов находиться рядом друг с другом 24 часа в сутки, 365 дней в году, если только у одного из них возникнет желание назвать другого в письме зябликом, лошадкой или собакой.

Однако Малкольм так захвачена своей работой, что в недостатках видит не недостатки, а удачные решения – или, по крайней мере, характерные черты. Есть такой пьедестал – я не знаю никого, кто бы его видел, но он точно есть, – на который можно забраться, и тогда люди уже не будут объяснять, что чего-то делать нельзя, что вы чего-то не умеете, зато они будут удивляться, как в вашей работе появилось нечто напоминающее бесполезную деталь. Это произошло с Бобом Диланом, о котором Кристофер Рикс написал книгу. Рикс анализирует песню, в которой ему не понравится одна рифма (что-то на уровне «кровь / любовь»), но в итоге он находит в ней глубочайший смысл, представляя ее как очередное свидетельство гениальности Дилана. Он даже не допускал такой мысли, что Дилан мог просто решить: «Ну и хрен с ним. Сойдет».