Локальный конфликт
Шрифт:
Многих полевых командиров, которые считали себя борцами за свободу, и сепаратистами назвать-то было нельзя. Бандит — он всегда бандит. Самое смешное, что большинство из них содержали свои отряды на деньги людей, которых люто ненавидели и мечтали пустить им кровь. Но пока были вынуждены спрятать свои чувства глубоко-глубоко, так, чтобы они ничем не проявлялись. Вот потом… но потом уже не будет.
Они, вероятно, возомнили себя новой истабанской знатью, наподобие той, что была здесь когда то. Но та — преданно служа интересам Империи, увы, именно из-за этого ее потом поголовно уничтожили, кого поставив к стенке и облагодетельствовав девятью граммами свинца в голову, чтобы не мучились долго,
Нельзя сказать, что несколько последних лет он прожил без забот. Постоянно приходилось следить за тем, чтобы тебя не сожрала более крупная рыба, а чтобы у нее такого желания не появлялось, нужно было указывать ей на более привлекательную наживку, особенно если и эта наживка не прочь тобой полакомиться. Так, лавируя, как слаломист, мчащийся по склону горы, только вместо палок и ворот на ней были расставлены совсем другие препятствия, он и прожил эти годы. Можно было посчитать их потерянными, но… каждый старатель, моющий золото на прииске, копается в грязи, чтобы нажить себе богатство и обеспечить старость, а может, и не только старость. Однако обычно они до преклонных лет не доживают, видят в своем лотке лишь несколько сверкающих крупинок. Их никак не назовешь богатством. Заканчивается все на старом кладбище, а о твоей могиле забудут сразу же, как опустят в нее тело и засыплют его.
Здесь был такой же прииск. Старатели тянулись сюда со всего света, как когда-то на Клондайк, но в руках у них вместо лопаты, лотка для промывания песка, мешка с провизией и кирки были автоматы, ножи, гранаты и гранатометы. В земле они ковырялись только тогда, когда надо было выкопать укрепления или кого-то закопать. Здесь теперь очень много человеческих костей…
Съемки — потрясающие. Они напоминали пропагандистский фильм, точно в него были вмонтированы какие-то фрагменты, воспринимаемые лишь сознанием. Так называемый двадцать пятый кадр, где сообщалось, что у вас будет теплая еда и одежда, если вы сдадитесь. Пожалуй, на такой призыв можно и клюнуть.
Алазаев благодаря телевизору хорошо представлял ситуацию. Но в депрессию от мысли, что когда-нибудь его должны схватить, не впадал. Он подготовил пути отступления. Вот только самолет Кемаля почему-то все не прилетал, вызывать его по рации было опасно. Сигнал могли запеленговать федералы, а потом забросать источник авиабомбами или ракетами — они практиковали такие методы.
Глупости это — сложить голову якобы за свободу Истабана, а потом окажется, что свобода эта никому не нужна.
На пожизненное заключение его подвигов хватит. Провести остаток дней в тюрьме, учитывая, что в швейцарском банке у него есть приличный счет, конечно, не хотелось, поэтому пора
Опять этот репортер. Он появился на экране всего секунд на тридцать. Ехал на броневике, потом остались только его голос и улицы села, тела плененных боевиков, федералы. Много федералов. Бросайся Алазаев сразу же к пульту, и то не успел бы записать передачу. Магнитофон слишком долго выполнял бы эти команды. Малик, чего доброго, заподозрит тогда, что Алазаев что-то сотворил с его кассетами, обидится страшно, если наткнется на стертый кусок фильма и будет дуться дня два или три…
— Ну, чем ты хочешь меня порадовать? — напомнил Малик о своем присутствии.
Он слишком близко подполз к телевизору и на его лице стали отражаться искаженные отблески картинок на экране, похожие на живые цветные наколки или картинки вкладышей в жевательной резинке.
— Пойдем туда. Завтра. Утром.
— Зачем? Там уже никого не осталось, только федералы. Раньше было надо идти.
— Ты внимательно смотрел передачу?
— Нет.
— Вот. А я хочу поговорить с ее автором, — Алазаев почесал подбородок, улыбнулся. — Видишь ли, я хочу выдать этому репортеру массу конфиденциальной информации о деятельности так называемых бандформирований.
— Э-э-э-э, борцов за нашу свободу?
— Да, извини. О деятельности так называемых борцов за свободу Истабана. Прославлюсь. Денег много заработаю.
— Многие поклянутся после этого тебя убить.
— Я буду надеяться на тебя. Ты меня защитишь?
— Попробую. Но ты принял глупое решение. Я тебя не узнаю.
— Малик, когда же ты, наконец, будешь думать головой?
— А я чем, по-твоему, думаю?
— Может, и головой, но не мозгами, а у тебя их хватит, чтобы научиться различать, где я говорю серьезно, а где над тобой подсмеиваюсь.
— Ва, значит, ты не будешь сдавать остальных полевых командиров? Малик, похоже, не обиделся.
— Не буду.
— Как я рад это слышать! — Малик засиял от радости, потом сияние это померкло. — К селу, значит, не пойдем?
— Пойдем.
— Зачем?
— Поговорить с автором передачи.
— Я ничего не понимаю, — Малик начинал злиться. Будь перед ним сейчас сверстник, он уже бросился бы в драку, чтобы кулаками положить конец этому разговору. — Что ты задумал?
— Я потом тебе объясню.
— А сейчас не можешь?
— Нет.
— Но почему?
— Потому что не могу, — Алазаев уже начинал жалеть о том, что затеял это разговор.
— Хитрый ты, — сказал Малик, отвернулся от Алазаева, демонстративно уставившись в телевизор, хотя там шла передача, которая никак не могла его заинтересовать. — Что с пленниками будем делать?
— Здесь оставим… пока.
— Может, лучше их того, — Малик провел ребром ладони по своему горлу. Этот жест применялся к любому методу убийства и не означал, что пленникам обязательно надо резать горло.
Алазаев не ответил, он приходил к выводу, что Малика перевоспитать невозможно, он навсегда останется волчонком. Сколько его ни учи, он всегда будет диким. Придется его здесь оставить. Может, выживет. Но скорее всего нет. Он был обузой. Ботинками и пиджаком барахтающегося в воде человека, который спасся во время кораблекрушения. И вот если он не расстанется с любимыми и дорогими сердцу вещами, то они обязательно потянут его на дно на завтрак, обед и ужин жителям океанских глубин.
— Ты кровожадный. Мы еще вернемся сюда. Они нам могут пригодиться.