Ломаный сентаво. Побег через Атлантику

Заспа Петр Иванович

– Рикен, где он?! – шарил глазами по горизонту Зимон.

– Улетел! – по неуверенному взмаху в сторону солнца Зимон понял, что боцман тоже не видит самолёт. – Командир, быстрее, он сейчас вернётся!

Боцман прав, экипаж уже в лодке, пора и ему. Взбираясь с палубы на мостик, Зимон дотянулся до изображавшего флаг безвольно повисшего мешка и, сорвав, со злостью швырнул его вниз.

Уходя из-под ног, U-396 проваливалась в глубину, хрюкала, заполняя балластные цистерны и завывая электродвигателями, изо всех сил молотила воду винтами. Какое-то время на спокойной поверхности моря ещё вращались водовороты, но вскоре они исчезли, и уже ничего не напоминало о её существовании. Глядя на глубиномер, Зимон дал

стрелке проскочить семьдесят метров и лишь после этого приказал занять горизонт. Теперь можно было выдохнуть.

– Доложить о раненых, – обратился он ко всем сразу в центральном посту.

– В торпедном матрос Кляйн… – начал первый помощник.

– О Кляйне знаю. Ещё?

– В машинном серьёзно ранен старшина Крюгер, – протяжно вздохнул инженер.

– Что с ним?

– Пуля попала в плечо. Сейчас ему пытаются помочь.

– Навылет?

– Можно сказать, что так. Как там поймёшь, если вместо плеча у него кровавое месиво. А скорее, что и плеча-то не осталось.

– Ещё раненые?

– У остальных царапины от осколков и свинцовых брызг, – подвёл итог Бауэр. – Можно сказать – повезло.

– Может, и повезло, – согласился Зимон.

– Будь у него стандартные глубинные бомбы, нам бы не осталось и одного шанса, – продолжал рассуждать первый помощник. – А так – мелкий калибр, килограмм пятьдесят, не больше. Такими нужно попадать точно в яблочко. Герр командир, почему он это сделал?

– Потому что – английская толстожопая свинья! – дал волю чувствам Зимон.

Злость кипела, требуя выхода наружу. Злость на давшего слабину папу Карла, ненависть к английскому лётчику, решившему под конец войны заработать орден, но больше всего – на себя.

– Утопил бы нас, а потом заявил, что мы первыми его обстреляли, и крест Виктории себе на жирное брюхо!

Почему жирное, Зимон не смог бы объяснить, но именно так он представлял англичанина. Обрюзгшего, еле вмещающегося в кабину самолёта, самодовольного и упивающегося победой засранца. И вдруг до него дошло, что ведь он уже принял решение, но оно до поры до времени пряталось глубоко внутри, а вот сейчас неудержимо рвётся наружу. Он никогда не сможет жить с ними бок о бок, объявляй ты хоть сотню раз конец войне. В его сердце она будет жить вечно. В глазах Зимона неожиданно вспыхнул лихорадочный блеск, он обвёл хищным взглядом центральный пост и, ни к кому не обращаясь, уверенно заявил:

– Всё так и есть! Прав Мацуда – ветер сменил направление, но парус всё ещё у нас!

Под недоумевающие взгляды команды он нырнул в люк соседнего отсека, где находилась за шторкой его койка, а также места акустика и радиста, взял у Мюллера микрофон и постучал пальцем, прислушиваясь к пробежавшим по лодке щелчкам.

– Говорит командир! – начал Зимон, потом на мгновение задумался, как продолжать. – Многие из вас знают меня с тех пор, когда я начинал на нашей лодке ещё вторым помощником. Я рос вместе с вами и видел, как мужаете вы. Мы ошибались, учились, зализывали на берегу раны, и снова, и снова выходили в Атлантику. За те два года, что наша рыбка спрыгнула со стапелей в Киле, мы превратились в отличный экипаж. Я не отдам вас в плен! Хвастливым Томми, во главе с их боровом Черчиллем, не видать мой экипаж как собственную жирную задницу! Не отдам и нашу лодку, которую они с радостью превратят в мишень. Не достали нас в бою, так отведут душу на полигоне. Моё решение таково: пусть те, кто, как и я, хочет продолжать борьбу, перейдут в носовой отсек. Те, кто хочет попытаться вернуться домой, – в корму. И никто не смеет бросить друг другу обвинение. Все те, кто уйдут, имеют на это веские причины и рисковать будут не меньше оставшихся. К берегам Германии незамеченными подойти не удастся, но можно попробовать к Дании. Сейчас мы соберём для тех, кто перейдёт в корму, всю имеющуюся гражданскую

одежду, и этой ночью высадим на берег. Там вы смешаетесь с беженцами, растворитесь в творящемся сейчас на берегу бедламе и поодиночке будете пытаться добираться домой. Раненых оставить не могу, какой бы выбор они не сделали. Крюгеру и Кляйну нужна серьёзная помощь. Отдадите их в первую попавшуюся больницу. А сейчас запомните одно главное условие – для всего мира наша U-396 погибла. Она утонула сегодня, получив пробоину от бомб английского «Харрикейна»! Вы единственные, кому удалось спастись. Если кого из вас поймают на берегу, то даже под пыткой вы обязаны стоять на своём. Тем же, кто останутся, тем, кому есть за кого мстить и у кого не осталось на суше, как у меня, семьи и дома, я не обещаю спокойную жизнь. И не обещаю, что мы проживём дольше наших товарищей. Когда-нибудь мы уйдём на дно, но уйдём с чувством выполненного долга. У нас есть шесть торпед и нетронутый запас снарядов. Хороший аргумент в споре за нашу правоту. Своё решение я принял, теперь принимайте вы. Я всё сказал!

Зимон вернулся в центральный пост, расположился, облокотившись на штурманский стол, и приготовился наблюдать, кто куда будет переходить. Рядом, выражая вселенскую безмятежность, навалившись спиной на перископ, по правую руку стоял Мацуда.

– Доволен? – спросил Зимон.

– Хильмар-сан, – пожал плечами японец, – у нас принято, что каждый сам принимает для себя решение, и другим до него дела нет.

– Вижу, что доволен, – ухмыльнулся Зимон.

Тогда Мацуда сдался – на его лице появилась улыбка, и он приложил руку к сердцу.

– Хильмар-сан, это была прекрасная речь – речь самурая. Подводная лодка не тонет, когда она в воде, она тонет, когда вода в ней. Важно, что у тебя внутри: протухшее болото или свежий ветер. Я хочу попросить прощенья, что позволил себе усомниться в вас.

– Принято, – кивнул Зимон и обратился к не покидавшему пост инженеру. – Отто, я даже не представляю, как буду без тебя, но поменяй ты сейчас своё решение, я всё равно тебя не оставлю. О замене подумал?

– Адэхи, – не раздумывая, ответил Ланге.

– Я тоже о нём вспомнил. Надеюсь, останется.

– Это уж точно. В Германии у него никого нет, а родина далеко.

Через переполненный центральный пост, стараясь проскользнуть в корму, не привлекая внимания, протиснулся второй помощник, лейтенант Фукс. Зимон его заметил и положил ему руку на плечо:

– Йенс, ты хорошо подумал? А как же сожжённый дотла дом в Бремене?

– Простите, командир, – отстранился лейтенант, отведя глаза.

– А ты? – теперь Зимон обратился к третьему вахтенному, штурману, унтер-офицеру Рольфу Хартманну.

– Я с вами, – не вдаваясь в подробности, ответил штурман.

– Так иди в торпедный.

– Там скоро будет тесно, я лучше подожду здесь.

Но вот кто удивил Зимона своим выбором, так это самый юный член экипажа, почти подросток, выделяющийся из всех огненно-рыжей шевелюрой и безумной россыпью веснушек, из-за которых невозможно было рассмотреть черты лица, – матрос Шпрингер. Этот, в отличие от Йенса, пытался скромно проскочить из кормы в нос.

– Ты? – задержал его Зимон. – Кто бы мог подумать. Помню, как ты рыдал над барахтающимися в воде исландцами.

– Герр командир, – потупился Шпрингер. – Разрешите остаться с вами. Я не мечтаю утопить кого-то ещё, но очень боюсь возвращаться в Германию. Я не знаю, что нас там ждёт. И потом, лодка для меня уже стала как дом.

– Для меня тоже, – подтолкнул его в спину Зимон. – Давай, смелее, сынок!

Два ряда матросских спин медленно перетекали из носа в корму, из кормовых отсеков в носовые, и когда они наконец иссякли, Зимон встал. Сначала он пошёл в корму. Приподнявшись на комингсе электромеханического отсека, он посчитал собравшихся по головам.