Лондон
Шрифт:
Минувшей ночью Чарли находился на крыше такого резервуара и не слышал предупреждающих криков снизу. Парень заметил «мессершмитт», когда тот уже был в пятистах ярдах и мчался прямо на него. Повинуясь скорее инстинкту, он сделал единственное, что мог, и наставил на пилота шланг. Никто не понял, как так вышло, что через три секунды Чарли еще стоял, а бомбардировщик снова взмыл в небо.
– Умора! Я думал, с пожарными безопаснее, чем в чертовой армии! – изрек он весело, когда спустился.
Но на обратном пути в Баттерси его товарищи подумали, что человеку не может вечно так отчаянно везти и Чарли исчерпал запас.
– Что
– Мне не уснуть. – У нее залегли тени под глазами.
– Вот как. – Вайолет помолчала, затем заботливо спросила: – Опять то же самое?
Хелен трудилась в карете «скорой помощи» среди ужаса и смерти, и гибельным предчувствиям удивляться не приходилось. Она признавалась матери, что большую часть времени не успевала об этом думать, но иногда такие мысли возникали, после чего Хелен уходила, слегка пожав ей на прощание плечо.
– С тобой это и раньше бывало, – мягко напомнила Вайолет. – А ты цела и невредима.
– Я понимаю. Пожалуй, пройдусь. Не возражаешь?
– Конечно нет. Иди спокойно.
Через минуту хлопнула дверь, и Вайолет осталась одна. Вокруг царила тишина. Она позволила себе сделать вдох лишь после долгой паузы, во время которой не слышала ничего, кроме тиканья часов.
Одного ребенка она уже потеряла. Теперь и второго?
Генри. Генри, так и не простивший ей деятельности, что причиняла ему страдания в школе; Генри, который встал на сторону старого Эдварда, державшего Хелен в Боктоне все восемнадцать месяцев ее шатаний из тюрьмы и обратно. «Он обеспечил близким дом, – бросил сын с горечью. – А ты – нет». И все-таки, несмотря на это, именно Генри посетил ее в тюрьме. Больше никто из родных.
С тех пор прошло четверть века, но для семидесятилетней Вайолет все было болезненно живо. Она трижды побывала в заключении. Многих участниц движения охватила тогда некая лихорадка. Разъяренные циничным презрением даже со стороны либералов, они все чаще практиковали тщательно выверенное насилие. Несколько зданий, включая дом Ллойда Джорджа, сгорели дотла. Эмили Уилдинг Дэвисон даже бросилась наперерез королевскому коню и погибла. Неумолимый отец засел в Боктоне, сыновья были против нее, и она вспомнила, как сказала единомышленнице: «Да мне хоть в воду, терять уже нечего». Через неделю после демонстрации ее снова арестовали. Дали три месяца, зато в компании с десятком знакомых женщин. Какой возник дух товарищества! Вскоре после освобождения они опять угодили за решетку – шесть бледных, решительных особ, претерпевших позор в борьбе с жестокой несправедливостью.
Тогда ее навестил Генри. Через неделю – боже, ей не забыть этого до смертного часа – они объявили голодовку. Прежде она не знала настоящего голода. А дальше было чудовищное насильственное кормление: сильные руки, разжимавшие стиснутые челюсти; угрозы выбить зубы. Шланг, грубо затолкнутый в глотку, невыносимая жгучая боль, сдавленные крики, саднящее горло после процедуры, час за часом, пока все не повторялось. На третий раз она лишилась чувств.
Выйдя наконец на волю, она, физически сломленная, с ужасом осознала, что страна идет к войне. Да, Германия могла теперь соперничать с Британией в имперских амбициях, но оба государства всегда казались друзьями. Король и германский кайзер были кузенами. Германия бывала завистливой и агрессивной, политика Центральной Европы уподоблялась пороховой бочке, но споры неизменно как-то улаживались. Кто мог предвидеть, что сумбур, устроенный негодной дипломатией и неправильным пониманием расстановки сил, приведет к вынужденному объявлению войны, которой никто не
Заканчивался июль 1914 года, до войны оставалась неделя. Осенью Генри предстояло отправиться в Оксфорд, и никто не мог и подумать, что этому помешает война. После освобождения Вайолет в семье наступило перемирие. Отец был очень стар, его шокировало обращение, которому она подверглась в тюрьме, и он хотел одного: чтобы семья жила мирно. Все они воссоединились в Боктоне, и в последующие месяцы Вайолет редко наведывалась в Лондон. Но в одно из таких посещений она решила сводить детей в Британский музей. Как обычно, подвела их к величественному входу, но натолкнулась на отказ.
– Извините, мадам, – произнес привратник. – Леди не допускаются. Все дело в этих ужасных суфражетках, – признался он. – Мы боимся, что они подожгут музей или примутся бить витрины.
– Я могу поручиться за эту леди, – предложил Генри, и после некоторых колебаний их пропустили. Внутри он шепнул: – Между прочим, мама, какую витрину ты хочешь расколотить первой?
Милый Генри, через месяц он записался добровольцем и надел форму.
Она познакомилась с действием горчичного газа, когда он вернулся инвалидом после битвы при Ипре в 1915 году.
– Спасибо, что живой, – усмехнулся Генри криво.
Действительно, будь он старше, ему пришел бы конец.
– Сердца у этих молодых людей перенесут едва ли не все, – сказал ей врач.
Но Генри все равно превратился в безжизненную тень и остался таким на протяжении всей Великой войны, пока другие понапрасну гибли в окопах. К ее окончанию Вайолет не знала семьи, где не было бы потерь.
Война стала причиной великой перемены. Мужчин не хватало настолько, что их рабочие места заняли женщины – и это приветствовалось. Они трудились на военных заводах и железных дорогах, стояли за прилавками, обеспечивали телефонную связь, занимались тяжелым физическим трудом. На время войны суфражетки прекратили свои действия, и вскоре выяснилось, что их служение переломило общественный настрой. Взглянув на дела женских рук, даже самые упертые консерваторы обнаружили, что больше не в силах противиться женскому избирательному праву. А Вайолет поняла, что победила, когда старый Эдвард, который заболел и лег на несколько дней в больницу, поразился:
– Здесь одни женщины, Вайолет! Дежурные, водители «скорой» – все, кроме врачей. И отлично справляются!
В 1917 году премьер-министр Эсквит безропотно предоставил женщинам право голоса, заявив: «Они заслужили».
На следующий год Великая война закончилась, а с ней и страшная бойня, как сочла Вайолет.
В конце 1918 года вспыхнул испанский грипп, и неизвестно, чем была вызвана пандемия, – возможно, вирус оказался опаснее остальных, а может быть, люди просто ослабли после длительной травмы, нанесенной войной; так или иначе, он с удивительной скоростью охватил мир. Потери за полгода превзошли военные. В Англии умерло около двухсот тысяч человек. Среди них и Генри.
С той зимы, растворившейся в серой мгле, ее преследовало несчастное, бледное, опустошенное лицо сына. И годы напролет она задавалась одним и тем же вопросом: права ли была, посещая марши? Зачем причинила столько горя ребенку, которого больше нет?
И, сидя в одиночестве, она не могла избавиться от мрачной мысли, в которой не признавалась дочери. Предчувствием мучилась не только Хелен. Вайолет тоже.
Хелен пересекла Слоун-сквер и повернула на Слоун-стрит к Найтсбриджу и Гайд-парку. Ей все еще было странно видеть заклеенные от бомбежек окна и мешки с песком у каждой двери на улицах, которые знала еще дебютанткой. Стояла удивительная тишина, похожая на воскресную.