Лорд Байрон. Заложник страсти

Марчанд Лесли

Тем временем продолжалась работа над новым журналом. Несмотря на недовольство Ханта, отношения обоих партнеров были вполне приятельские, а порой даже сердечные. Сначала Байрон предложил название «Геспериды», но, когда вышел первый номер, изменил название на «Либерал». Если не считать вклада Байрона – «Видение суда», «Письма издателю «Обозрения моей бабушки» и «Эпиграммы на лорда Каслрея», Хант писал большую часть материала. Байрон пытался добиться вклада от Мура, но тот и другие английские друзья Байрона считали, что он подрывает свою репутацию «бесстыдным союзом».

Возможно, рассердившись из-за отказа, Байрон предложил Ханту превратить произведение Мура «Любовь ангелов» в шутливый пример в его статье «О ритме

и смысле», насмешливое предположение о том, что современные поэты отказываются от всего, кроме ритма. Поняв, что Хант с удовольствием принял это предложение, Байрон с восторгом развивал его. «Он делал несколько шагов назад, сгибаясь пополам и безумно хохоча, задыхаясь и ухмыляясь, словно вместо его красивого рта появился огромный рот великана от уха до уха. Потом он добавлял: «Имей в виду, ты не должен этого печатать. Я ведь его друг». Говоря о снобизме Мура, Байрон восклицал: «Дайте Тому хороший ужин и слово Господа, и он полностью счастлив… Да, Томми любит нашего Господа!» Однако Байрон так же откровенно отзывался о других своих друзьях. В письмах на родину он не щадил Ханта, когда тот начинал ему докучать.

Несмотря на внешне благополучное существование во дворце Ланфранки, в жизни Байрона было немало причин для недовольства. Гамба сняли большой дом в Генуе и ожидали Байрона с Терезой, потому что так правительство могло наконец оставить их в покое. Естественно, Байрон согласился бы на переезд, но не хотел постоянно жить там. Он понимал, что только бегство из Италии может спасти его от однообразного рутинного существования. Он по-прежнему любил Терезу, хотя тихая семейная жизнь с ней уже стала ему надоедать. Мыслями о побеге объясняется его озабоченность финансовыми делами в Англии и бережливость. Однако Байрон уверял своего финансового агента Киннэрда, что «моя жадность и скупость не объясняются личным интересом, поскольку в день я трачу не более четырех шиллингов, и, кроме лошадей и помощи пламенным патриотам (я давно отказался от дорогих услуг проституток), у меня нет больших расходов, но мне нужно собрать сумму денег, чтобы отправиться к грекам или американцам и помогать им…».

Но Байрон мог позволить себе быть щедрым. Он хотел обеспечить Терезу, потому что бывший муж перестал ее содержать. Байрон также собирался составить приписку к завещанию, оставляя ей солидную сумму, но она разрыдалась и наотрез отказалась, не желая думать о его смерти и, вне всякого сомнения, подозревая, что им движет желание покинуть Италию и ее.

11 сентября Мэри Шелли отправилась в Геную. Байрон, Тереза и Ханты должны были последовать за ней. Почти все члены пизанского кружка уже разъехались. Трелони был в Ливорно, готовясь отправиться в Геную на «Боливаре». Медвин вернулся в Пизу и пробыл там десять дней. Он встретил Байрона с Терезой в саду Ланфранки среди апельсиновых деревьев. «Он зовет ее малюткой и награждает бесчисленными уменьшительными именами, которые так ласково звучат на итальянском… Эта трехлетняя связь доказывает, что разумная женщина может найти к нему подход… Он в хорошем настроении, когда не говорит о Шелли и Уильямсе».

Медвин писал: «Байрон почти прекратил прогулки верхом и чрезвычайно похудел…» Чтобы заглушить чувство голода, он каждую ночь выпивал пинту джина и пил вина больше, чем обычно.

15 сентября, в то время как Байрон делал последние приготовления, в Италию приехал Хобхаус. Он не виделся с другом с января 1818 года, когда они расстались в Венеции. Тереза, которую Хобхаус снисходительно описал как «вполне красивую женщину», заметила, как был взволнован Байрон этой встречей. «Ужасающая бледность разлилась по его лицу, и глаза наполнились слезами, когда он обнял своего друга. Он так разнервничался, что был вынужден сесть». И все же им было трудно возобновить прежние отношения. Присутствие в доме Ханта усиливало скованность Хобхауса, потому что он не одобрял

дружбы Байрона с Хаитом, которого считал «наследием» Шелли. «Он очень переменился, – заметил Хобхаус, – лицо стало полнее, а выражение его какое-то болезненное. Что до остального, то я не заметил большой разницы. Мы беседовали очень формально». Вероятно, во время этого визита Байрон внезапно обернулся к Хобхаусу и сказал: «Знаю, ты смотришь на мою ногу». Хобхаус, знавший про обостренную чувствительность своего друга, ответил: «Мой дорогой Байрон, никто не думает и не смотрит ни на что, кроме твоей головы».

Через день-два они оба оттаяли и к ним вернулись прежнее дружелюбие и искренность. Байрон признался, что письмо Хобхауса о «Каине» чуть не свело его с ума. Во время беседы Хобхаус отметил остроумное высказывание Байрона о том, что «Каин поступил правильно, убив Авеля, и тем спас себя от ужасно скучных двух сотен лет с ним». Перед отъездом Хобхауса Байрон снова стал серьезен. «Он сказал, что почти все чувства юности умерли в нем». Хобхаус, который теперь занимался политикой, предупредил друга, чтобы он не печатал эпиграмм на смерть Каслрея. Байрон сердечно расстался с Хобхаусом.

Когда пришло время отъезда, Байрон был подавлен. Все шло не так, как хотелось, к тому же он чувствовал себя старым. Бюст, изготовленный Бартолини, вконец разочаровал его. Байрон говорил Меррею: «…по моему мнению, он напоминает престарелого иезуита».

Байрон уехал в своем наполеоновском экипаже, который в 1816 году доставил его в Италию, в сопровождении двух других карет. Хант с семьей ехали с ним вместе до Леричи, а слуги Байрона с багажом отправились на фелюге из Ливорно. Трелони на «Боливаре» прибыл в Леричи с книгами, бумагами и столовым серебром Байрона. Зверинец Байрона состоял из трех больших гусей, которых он собирался съесть на Михайлов день, но они ему так понравились, что он сохранил им жизнь и вез в клетке, прикрепленной позади экипажа.

Отец и брат Терезы присоединились к каравану в Лукке и встретились с Хаитом и Трелони в Леричи. Байрон с Трелони проплыли три мили к «Боливару», стоящему на якоре в заливе. Им пришлось повернуть обратно, но у Байрона начались жестокие судороги. Однако он не желал сдаваться и, отдохнув несколько минут у трапа шхуны, поплыл обратно под палящими лучами солнца. После этого он четыре дня провел в постели в «самом худшем номере самого ужасного постоялого двора в Леричи, испытывая сильнейшие приступы ревматизма и разлития желчи, страдая от запора и от черт знает чего еще…».

Когда Трелони спросил о его самочувствии, Байрон воскликнул: «Как я себя чувствую! Да как тот несчастный, прикованный к скале, словно ястребы клюют мою диафрагму и внутренности, – печени-то у меня уже нет». Когда начался приступ, он закричал громовым голосом: «Мне не жалко умереть, но не могу выносить этого! Я не шучу, позовите Флетчера, дайте мне что-нибудь, чтобы прекратить боль или жизнь!» Флетчер принес эфир и опий, которые облегчили боль. На пятый день Байрон был еще слаб, но мог продолжать путь.

Чтобы избежать путешествия по земле через Апеннины, они отправились морем, Байрон с Терезой в одной лодке, Ханты в другой, а Трелони на «Боливаре». Экипажи погрузили на фелюги. «Море вернуло меня к жизни, – писал Байрон, – я съел холодную рыбу-парусника и выпил галлон вина и той же ночью добрался до Генуи, высадившись в Сестри…»

Поздно ночью экипаж с клеткой с гогочущими гусями въехал во двор виллы Салуццо на холме в Альбаро, над гаванью Генуи. Усталый и ослабленный болезнью Байрон начинал новую жизнь в своем четвертом и последнем доме. После отъезда Байрона из Пизы шпион Торелли заметил с некоторым облегчением: «Лорд Байрон наконец-то решился отправиться в Геную. Говорят, что он уже устал от своей любимицы Гвичьоли. Однако он выразил намерение не оставаться в Генуе, а отправиться в Афины, чтобы завоевать расположение греков…»