Ловцам тополиного пуха
Шрифт:
Отраженные люди живут.
Их внезапно возникшую связь
Еле видно сквозь льдистую вязь,
Их отчаянно дерзкий побег
Прикрывает декабрьский снег,
И следы их почти незаметны.
Так, влекомы июльским теплом,
Исчезают вдали за окном,
Поднимая зеленые флаги
Над пространством твердеющей влаги,
Над кривыми ветвями дерев.
Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно, согласно моим представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла бы написать она и только она. Во всяком случае, мне они показались вполне приличными, и вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было определенное забегание вперед, как будто мы связаны не просто поверхностным знакомством у темного окна, крытого первым, робким морозным
Может быть, мое невольное трехдневное молчание и есть настоящая удача, иначе как бы я смог выдержать паузу, но теперь пусть она думает, что я могу быть и без нее. Конечно, три дня не срок, но все же поделом ей, вот, пожалуйте - хочу звоню, хочу сам по себе гуляю. Я набрал заученный номер, и сердце мое сжалось, когда заговорил голос, без которого мне было так тяжело:
– Какой же вечер, когда раннее утро?
– она явно обрадовалась моему появлению.
– Где вы пропадали?
Я пробурчал что-то невразумительное в ответ, но ей этого вполне хватило, и она продолжила весело щебетать, что меня почему-то рассердило, и я возмутился:
– Постойте! Ну а если бы я вообще не позвонил? Ведь у вас нет даже моего телефона. Что это, самоуверенность или полное равнодушие?
Она молчала.
– Ответь же!
– Не понимаю.
– Не понимаю.
– Я передразнил ее.
– Ты иэбалованное, равнодушное существо, ты совершенно не дорожишь нашим...
– мне не хотелось быть банальным, но я уже потерял контроль над собой, - нашим знакомством. В тот момент, когда вся Вселенная обезумела от слякоти и холода, я, в общем-то достаточно занятый человек, теряю силы и время, чтобы жизнь наша стала чуть-чуть лучше и теплее, днями и ночами слоняюсь вдоль выцветших посеревших линий; да ты глупое, несносное создание, неспособное оценить новых объемов пространства, ты, готовая променять меня в любой удобный момент на черт знает каких ротозеев, - я вдруг вспомнил, как она рассказывала о своих друзьях-автогонщиках, - ты подвергаешь наши еще не развитые отношения жестоким испытаниям вероятностью, ты...
– я остановился, подбирая слово построже, и вдруг обнаружил вместо напряженного, почти раскаявшегося внимания бестолковые короткие гудки. Она бросила трубку, она не слушала меня...
– Але, але, - я кричал что есть мочи, дожидаясь восстановления связи.
– Куда вы пропали?
– Я никуда не пропала, просто вы перестали со мной разговаривать.
– Значит, вы ничего не слышали?
– Ничего.
– Вы просто не хотите слышать самое важное, - я тяжело выдохнул в трубку и решил больше не возвращаться к пройденному однажды.
– Жаль, что я пропустила самое важное, - она это сказала так, как обычно говорю я сам: не разберешь, шутя или серьезно.
– Может быть, повторите?
– Июлия, - я простонал в трубку, снова набирая воздуху.
– Почему?
– пропуская малозначительное, перешла она к центральному пункту.
– Потому что родом из июля.
– Откуда вы знаете?
– она, кажется, обрадовалась моей догадливости, а я ее.
– Я обожаю лето, но не июнь, когда еще плоды только завязываются и набивают оскомину, и не август, когда все уже кончается, а именно июль, как эпицентр тепла и света.
– Эпицентр?
– удивившись на первый взгляд неуместному слову, я перебил ее, на ходу радуясь, как это удачно получилось в стихах и про июль, и про тепло, и слово эпицентр, оно весьма кстати, именно очень подходит, но удивительно, что употребила его она, а положено скорее мне. Ну что же, вот он, неопровержимый последний аргумент, господа соллипсисты. Да, может быть, действительно никакая она не тайна, а всего лишь плод моего бессознательного воображения? Но как же быть с остальными, теми, под стеклянной крышкой, изловленными ранее, в более романтические молодые годы?
Я помню, сколько трудов, усидчивости и мастерства было приложено
– Июлия, - почти пропел я и устроил небольшую паузу, наслаждаясь первой, хоть и маленькой, но зато настоящей победой, - нам нужно встретиться, я кое-что хотел тебе подарить...
– Подарить? Хм, это уже совсем другое дело, я люблю подарки, но мне их давно не делают.
Я чуть не поперхнулся от такой откровенности. Да как же еще по-другому я бы мог понять эти намеки - естественно, меня поощряют к более решительным действиям. Или нет, постойте, не спешите. А как же ее "не звоните мне больше никогда", как сочетать холодное рассудительное "нет" с откровенным до бесстыдства "да"? Или в самом деле она желает принимать меня для душевных действий, или - страшная догадка осенила меня - или же она попросту жалуется мне на кого-то, кто ей дорог, любим ею, быть может, безответно. Но если последнее верно, то что же есть для нее я? Насколько я должен быть пустым местом, никчемным субъектом, второстепенным непривлекательным персонажем какого-то долгого романа, в котором я внезапно возник на тех страницах, где обычно отводится место для скучного описания окружающего главных героев пейзажа. Как же я должен мало значить в этом случае, если она мне прямо жалуется на черствость какого-то там баловня судьбы? Невозможно было дальше терпеть проклятую неопределенность, нужно все решительно разъяснить, нужна решительная встреча, сегодня, сейчас, в том месте, откуда есть одна дорога, один исход в царство определенности.
Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по груди, где во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два сокровенных предмета: стихи, написанные в бреду высокой температуры, и инструкция по ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет назад, когда я осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я хотел показать ей стихи, но вот зачем-то, скорее бессознательно, чисто рефлекторно захватил сборник указаний и советов для всех, кому близок этот род занятий. Зачем я это сделал? Уж не ради ли противопоставления горячего сердечного чувства холодному умственному продукту?
Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше выбрать место. Я специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти, на самом краю столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то что вдвоем. Сердце замирает, когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз, и не дай бог, думаешь, кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет потихоньку - а сильно и не надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади кто-то ходит. Ведь он может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.
Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не свалило с ног по крутому снежному склону. Все потемнело, пропало, осталось только обворожительное покачивание и огромное пространство, утыканное зелеными и голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчающей гигантскую пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой, подвижной, независимой?
– Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухватилась за мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не была и забыла страх высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем грустными.
– Но чего бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее, как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в воздухе...
– Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений теперь не осталось.
– А вы летаете во сне?
– спросила она.
– Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.
– Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что дано, и так, как есть...