Ловцы ветра. Резервация для чудаков
Шрифт:
Нельзя отвлекаться! Бакаль слишком углубился в воспоминания, и удар по мячу Папанцина застал его врасплох. Мяч врезался в кольцо, выполненное в виде свернувшегося Пернатого Змея, и отскочил в сторону Туца. Жрец на трибуне предупредительно вскинул руку – даже невольный удар по Пернатому Змею не должен оставаться безнаказанным, Папанцин заработал штрафное очко.
Впрочем, штрафных очков не избежать. По опыту Бакаль знал, что игра может продлиться много часов. Если до темноты никому из соперников так и не удастся поразить цель, то в дело вмешается жребий. Жребию Бакаль доверяться не хотел.
Он несколько
– Папанцин! – закричали вдруг с трибун. – Бей, бей!
Бакаль знал, что чаше всего победы желают тем, кто ее не добивался ни разу. Поэтому вначале не обратил на вопли публики никакого внимания, но чем дольше длилась игра, никак не желая приближаться к желанной развязке, тем шум толпы раздражал его все больше и больше.
– Уйк! – повелительно крикнул он, желая, чтобы тот нанес удар, а он в это время сумел подтолкнуть мяч взглядом.
Но Уйк, вместо того чтобы ударить самому, нерешительно перебросил мяч обратно. Бакаль ударил и промахнулся, мяч отскочил к соперникам.
– Навозный жук, – презрительно бросил Уйку Бакаль. – Разве ты не знаешь, что надо делать?
В этот момент публика на трибунах взвыла. Бакаль обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как мяч затрепыхался в кольце, словно пойманная муха. Бакаль уперся в него взглядом, и под разочарованный вздох мяч, так и не преодолев кольца, упал обратно на сторону противника.
– Слава тебе, Священный Змей! – тихо сказал рядом Туц. А Бакаль непроизвольно вытер губы предплечьем и увидел на стеганом щитке кровь, обильно полившуюся из носа.
– Смотрите, – закричали опять на трибуне. – Бакаль уже приносит жертву своей кровью! У-юй!
– У-юй!
– подхватила публика. – Бей, Папанцин!
Игра складывалась неправильно. Еще никогда Бакалю не приходилось так долго находиться на площадке. Сегодня удача явно предпочитала соперников. Натиск команды Папанцина становился все мощнее, удары все чаше и точнее.
– Что вы ползаете, как черви! – Бакаль не удержался и ударил битой по плечу Балама. – Что мнетесь, как девушки в ожидании женихов. Играйте!
Они опять потеряли мяч, и тот резво запрыгал, перелетая от одного игрока Папанцина к другому.
Неожиданно Бакаль почувствовал, что полностью потерял нить игры. Куда же девалось его тайное умение, которым он так гордился? Мяч не слушался взгляда. Может быть, виноват верховный жрец? Может быть, Кукулькан рассказал ему о постыдном даре Бакаля и тот специально попросил его, что равнозначно приказу, участвовать в игре и потерпеть поражение?
Кровь из носа продолжала течь, никак не останавливалась. Бакаль посмотрел на заляпанные красными пятнами плиты известняка у себя под ногами. Какой позор!
Зрители на трибуне вдруг разом вскинули руки и закричали так, что заколыхалось пламя священного огня около алтаря, и Бакаль понял, что мяч, пролетев через кольцо, упал на сторону его команды.
Он не стал поднимать взгляд на трибуны, где, он и так это знал, Ах Кин Май уже дал отмашку Папанцину, чтобы тот подошел к нему со священным ножом в руке. Сопротивляться нельзя, это недостойно мужчины
Мяч медленно подкатился к ногам Бакаля. Точно так же скоро покатится и его голова.
Бакаль уставился на тяжелый литой мяч, цепко ухватил его взглядом и вдруг неимоверным усилием оторвал от плит. Мяч закачался в воздухе примерно в полуметре от земли, как поплавок на воде, и зрители вновь ахнули, на этот раз испуганно. Уже не обращая внимания на кровь, хлынувшую теперь не только из носа, но и из ушей, Бакаль поднимал мяч все выше и выше, пока тот не достиг кольца, и в этот момент колени его подогнулись, словно его ударили сзади по затылку, и он рухнул ниц, но еще раньше с высоты двенадцати локтей упал каучуковый мяч.
4. Сеймур
Светский сезон в Лондоне только-только начинался. Было почти неприлично находиться в это время в городе, но Сеймур Гаррет предпочел сбежать из Винсент-парка, где он гостил в поместье у своих знакомых. Компания подобралась неимоверно скучная, и выслушивать каждый день за столом ехидные реплики доктора Лайонелла или глубокомысленные рассуждения о литературе леди Фрэнсис стало выше его сил.
Он вернулся в свою холостяцкую квартиру на Гровнор-сквер и предпочел первые два дня нигде не показываться, тем более что и основания для этого были самые серьезные – Сеймур Гаррет переживал очередной кризис.
Если раньше он отважно пытался бороться со своим недугом, поочередно посещая докторов, которым все же невозможно было сказать всю правду, и церковь, где он тоже не решался быть откровенным, то к сорока годам понял, что против его болезни лекарства нет и он вынужден будет поступать так, как велит ему естество, или умереть. Для того чтобы просто тихо и безвестно скончаться, Сеймур слишком любил себя, для того чтобы вести жизнь сообразно требованиям натуры – не хватало смелости.
Возможно, думал Сеймур Гаррет, следует отправиться в путешествие. Сесть, скажем, на клипер компании «Звезда Востока» в Дувре и оказаться через какое-то время в Индии. Путешествие вовсе не является дурным тоном, мало того, оно романтично. Недаром так много в последнее время говорят о лорде Байроне, хотя сам Сеймур вовсе не находил в нем ничего привлекательного: сложением и обликом – Аполлон, но хром, как Гефест. А что касается стихов, то вымышленное одиночество его героев не идет ни в какое сравнение с тем настоящим одиночеством, которое испытывает сэр Гаррет.
Впервые поняв, что он неизлечимо болен, Сеймур попытался хотя бы намеками выяснить у матери (так как с отцом он не мог быть и в малой степени откровенен), не является ли его болезнь врожденной, но мать – леди Патриция – или не поняла его, или действительно ничего не знала. Позже в доме родителей Сеймур провел в одиночестве не один вечер в гостиной, разглядывая портреты предков, словно те могли ему дать подсказку, но видел лишь то, что знал и раньше: у Джона Гаррета, судя по плотно сжатым губам и вертикальному шраму на лбу, явно был суровый и вспыльчивый характер, а в лживых глазах бабки Сеймура леди Хэрьет, в девичестве Вудсток, откровенно читались восхищение собой и презрение ко всему, что не соответствовало ее представлениям о хорошем тоне. Об остальных родственниках и говорить нечего, они нагоняли на Сеймура только скуку.