Ловец заблудших душ
Шрифт:
Она провела пальцами по подбородку Алекса, заставляя его откинуть голову на спинку дивана. Кадык на его шее напрягся и выпятился сильнее обычного. Литта положила на него ладонь, вызывая в глотке жжение, которое поднялось вверх и ударилось о нёбо, словно о своды средневекового замка.
– Какое странное ощущение, – хрипло проговорил он, – будто во рту всё распирает.
Жжение усилилось, и Алекс схватил свою мучительницу за руку.
– Тише, дружок, тише, – мурлыкнула она. – Я могу с лёгкостью выдрать тебе глотку, но не сделаю этого. Поскольку… поскольку ты ещё не все двери открыл! Прогуляемся?
Алекс с ужасом понял, что тьма рыкающе завладевает его сознанием, чтобы бросить тварью дрожащей на свинцовый пол, похожий
– Девять жизней! – пропел голос Фелитты. – Столько раз мы с тобой сталкивались в прошлом. Пришло время вспомнить.
– Изгоняешься ты, Велеслав, из дома своего, от любого порога городища, от пира и от тризны, от матери, родившей тебя, и от той, что принесла бы детей тебе. Нет на тебе больше оберегов предков и защиты ратной! Иди прочь, лихоимец, отрешившийся от богов, от их гнева и милости! От этого дня и поныне твоё имя под запретом. Ни одно дитя не получит его, ни одна жёнка не позовёт, ни один воин не признает родным.
Волхв полоснул юношу по правой руке ножом, собрал в миску кровь, смешал с молоком и дал выпить грязной, тощей псице.
– Теперь ты чужой. Никогда не рождался здесь и никогда не упокоишься среди своих.
Ратники вытолкали Велеслава за ограду и закрыли на засовы ворота. До зимы ещё было далеко, но осень уже запирала лужи заморозками по ночам, кричала вещуном-филином и зажигала в торфяниках огни для бесприютных душ.
«Изгой, – подумал Велеслав. – Всё ж таки удалось Палёному Стригору отобрать у меня любимую! Купить не сумел ни меня, ни её, сломать не получилось в честной схватке, так волхва натравил. Раззвонил, будто я супротив богов балакаю, желаю святилище осквернить обрядами мерзкими, которые в ходу у инородцев. А я всего-навсего обмолвился однажды, что богам не нужны наши кумирни, потому как считают они себя Старшими, а не Владыками. Первыми среди равных, мудрыми среди умных, зоркими среди видящих, отважными среди смелых, даровитыми среди умелых, празднующими жизнь среди тех, кто просто жизни радуется. Вот пройдёт ещё множество вёсен, а люди наверняка будут продолжать приносить жертвы да выпрашивать, взваливать на богов своё ярмо да избавляться от инакомыслящих».
Он перевязал ладонь тряпицей, оторванной от низа рубахи, запахнул овчинный полушубок и побрёл к роще, где уже давно вырыл землянку и припас в ней еды на первое время.
«Выжить-то я всяко смогу, – он огладил русую молодую бородку. – Чай, не лаптем шит. Всё умею, благо в роду нашем косоруких никогда не водилось. Да знаю, что задержаться мне здесь надолго не дадут. Я ж для них, как сорина в глазу, правдой своей колю да надоедаю. А посему надо бы лыжи вострить куда подальше: хошь к мирянам, хошь за море, хошь в дебри к зверью».
Разжёг в очажке огонь, закутался в одеяло и стал жевать ломоть ржаного хлеба. Перед глазами встала, будто и впрямь рядом с ним была, Пенежа, та, что стала его первой женщиной, та, что любила его больше отца-матери, та, что обрюхатела от него. Её голос мягко коснулся его памяти:
– А животок-то пока мал! Даже старуха Каплиха не распознала, по всем домам весть не растащила. Вот поженимся под листопад, а дитятко к черёмухову цветению на свет и заявится. Чую, что сынок будет. Огненный пёс мне недаром снится.
Её образ растаял, но желание уйти из родных мест вместе с нею окрепло. Велеслав, зная о способности любимой ощущать тех, кто о ней думает, успокоил сумбур своих мыслей и отправил Пенеже послание – незримое, не писанное на куске бересты, которое не прочтёт никто, кроме внучки обавницы Вилхлы.
Он подстрелил глухаря и зажарил на угольях его тушку; засунул в мешок берёзовый туесок, миску и ложку; припрятал лоскуток с землёй от завалинки – последний дар матери и стал дожидаться ночи.
Ночь выдалась звёздная, яркоглазая. Небесная Лосиха стояла высоко, позволяя Лосёнку сосать густое молоко. Лес подрагивал в темноте
– Как ты, сердце моё? – приглушённо сказала Пенежа, прижавшись головой к плечу Велеслава.
Тот отметил в мыслях, что она не назвала его, как прежде, суженым.
– А что я? – ответил. – Живу-хлеб жую.
– Что решил?
– От тебя зависит, – буркнул он, заметив, что она отстраняется. – Со мной пойдёшь, так можно к мирянам в Колочьем бору пристроиться. Они хоть и не изгои, да сами верви давно оборвали, чтобы жить по своему разумению. А ежели здесь останешься, женой Палёного, то я лучше на Руян или подальше отправлюсь. Варяги у себя молодых да сильных привечают. Стану по морю на лодье ходить, прибрежных дураков грабить.
Пенежа всмотрелась в его лицо, усмехнулась и выдала:
– А ступай к бродягам морским! Тут тебе делать нечего.
Она зажмурилась:
– Пока нечего. Живи так, как сложится, только опасайся брать в руки красный яхонт; брать в жёны черноглазую; да брать клятву у того, кого спас. А как минет срок в тринадцать вёсен, вернёшься ко мне.
Велеслав угрюмо насупился:
– Вот ещё! За каким лешим мне вертаться к чужой жёнке, поистасканной да старой? Неужто себе бабу не найду – гладкую, молодую, ласковую?
– Будут у тебя бабы, а жены и семьи не обретёшь, – улыбнулась Пенежа. – Почто нам словами кидаться, как репьём? Найдёшь меня САМ.
Она поклонилась ему до земли и пошла в темноту легко и почти неслышно.
Тринадцать лет. От проклятой осени – на службу к варягам. Драккары, пьющие морскую воду и кровь полоняников [7] . Меч, доставшийся в наследство от ярла [8] Хартига, принявшего Велеслава в сыновья. Так изгой-славянин, выброшенный в юности из-за высокого тына, окончательно потерял своё имя, став Яаарвиком по прозванию Молчун. На исходе тринадцатого года, когда товарищи предлагали в очередной раз навестить саамов, он внезапно забеспокоился, перестал спать и заметался по дому, словно зверь, почуявший запах течки.
7
Полоняник – пленник (устар.).
8
Ярл – высшее сословие в средневековой Скандинавии.
– Пора! – билось в его висках. – Не то опоздаешь.
Драккары доставили его к балтийским славянам, оттуда он конно добрался до мест, которые перестали быть родными. Многое изменилось. Городище разрослось. Во главе старейшин стоял Стригор-Калита. Приезжего никто не опознал. Да и как узнаешь в рослом, осанистом и богатом чужаке юнца, у которого не было ничего, кроме овчинного полушубка! Шрам от меча пересекал его левую бровь, кривил щёку и задирал вверх уголок рта, создавая впечатление, что человек глумится над окружающими. Миновал день, и ввечеру он столкнулся на улице с женщиной, немного раздобревшей телесами, раздобывшей у времени прядь седых волос и морщинки возле глаз. Но лёгкость движений и сопутствующий звон колокольчиков подсказали Яаарвику истину.