Лови момент
Шрифт:
— Да, глупость, в общем, и то и другое. Я действительно никак не могу ничему научиться. Но я...
— Я не желаю вдаваться в эти твои подробности, — сказал его отец. — И я хочу, чтобы ты наконец усвоил: я слишком стар, чтоб взваливать на себя новую тяжесть. Просто слишком стар. И если кому-то так уж хочется дожидаться помощи — пусть подождет. Пора бы уж перестать дожидаться.
— Дело не только в деньгах. Есть и другое, что отец может дать сыну.
Он поднял серые глаза, ноздри у него раздулись, и это выражение мучительной мольбы
— Смотри, Уилки! Ты злоупотребляешь моим терпением.
— Вот уж чего не хотел. Но одно твое слово, просто слово так много бы сделало. Я никогда не одолевал тебя просьбами, но ты недобрый человек, папа. Ты не даешь и той малости, о которой я прошу.
Он понял, что отец в полной ярости. Доктор Адлер хотел что-то сказать, потом приподнялся, прикрылся простыней. Рот перекосился, большой, темный, и он сказал Вильгельму:
— Ты хочешь превратить себя самого в мой крест. Но я не собираюсь взваливать этот крест. Скорей я тебя в гробу увижу, Уилки, чем допущу такое.
— Папа, послушай! Послушай!
— Да уйди ты, уйди! Видеть тебя не могу, слизняк! — орал доктор Адлер.
Вильгельм весь зашелся от точно такой же ярости, но сразу же он сник, охваченный безвыходной тоской. Еле выговорил, с какой-то светскостью даже:
— Хорошо, папа. Достаточно. Кажется, больше не о чем говорить.
И тяжело двинулся за дверь, прошел через бассейн, парилку, с трудом одолел два долгих марша. На лифте поднялся в холл. Справился в регистратуре про Тамкина.
Регистратор сказал:
— Нет, я его не видел. Но тут, по-моему, вам что-то есть.
— Мне? Дайте сюда. — Вильгельм раскрыл записку — это жена звонила. Прочел: «Просьба позвонить миссис Вильгельм. Срочно».
Всегда, когда получал от жены такие записки, он пугался за детей. Бросился к телефону, рассыпал мелочь из карманов на стальную гнутую полочку под аппаратом, набрал номер.
— Да? — сказала жена.
В прихожей лаял Пеналь.
— Маргарет?
— Да, я тебя слушаю. — Других форм приветствия не полагалось. Она сразу его узнала.
— Мальчики в порядке?
— На велосипедах катаются. А что такое? Пеналь, молчать!
— Меня напугала твоя записка. Хорошо бы ты пореже употребляла это твое «срочно».
— Нам надо поговорить.
От знакомых непререкаемых интонаций у него засосало под ложечкой, потянуло не к Маргарет, нет, но к тому давнему покою.
— Ты мне прислал чек с неверной датой, — сказала она. — Я не могу этого допустить. На пять дней позже. Ты поставил двенадцатое число.
— Ну нет у меня денег. И негде взять. Не отправишь же ты меня в тюрьму по этому поводу. Хорошо еще, если к двенадцатому раздобуду.
Она ответила:
— На твоем месте я бы постаралась, Томми.
— Да? А зачем? Ответь! Чего ради? Чтоб ты налево и направо меня поливала? Ты...
Она оборвала:
— Ты сам прекрасно знаешь, чего ради. Я должна растить мальчиков.
Вильгельма в тесной будке
— Я делаю что могу, — сказал он. — У меня тяжелая полоса. Честно говоря, я не знаю, на каком я свете. Не знаю, как выкручусь. Ума не приложу. Лучше не думать. Это все случилось на днях, Маргарет. Не приведи бог снова дожить до такого. Честно тебе говорю. Так что сегодня даже смысла нет ломать голову. Завтра я кой с кем увижусь. Один — менеджер. Другой с телевиденья. Но с актерством это не связано, — заторопился он. — Это по деловой части.
— Опять эти разговоры, Томми, — сказала она. — Надо помириться с «Роджекс корпорэйшн». Они тебя возьмут. Хватит тебе. Уже не молоденький.
— Не понял.
— Ну вот, — сказала она спокойно, и непререкаемо, и беспощадно, — ты рассуждаешь как молоденький. Каждый день собираешься начать все сначала. Но этот номер уже не пройдет. Тебе восемнадцать лет осталось до пенсии. Никто не возьмет нового человека в таком возрасте.
— Знаю. Но послушай, зря ты со мной так резко. Я не стану ползать перед ними на коленях. И зря ты со мной так резко. Не так уж я много тебе вреда причинил.
— Томми, мне приходится за тобою гоняться, выбивая из тебя деньги, которые ты нам должен, и мне это крайне неприятно.
Вдобавок ей было крайне неприятно, что голос у нее, оказывается, резкий.
— Я стараюсь сдерживаться, — сказала она.
Он так и видел всегда аккуратно подстриженную седеющую челку над решительным лицом. Она горда своей справедливостью. Не желаем мы, думал он, понимать, что мы такое творим. Пусть льется кровь. Пусть у кого-то душа расстается с телом. Пусть. Так действуют слабые; спокойно, по справедливости. И вдруг — р-раз! р-раз!
— А на «Роджекс» меня возьмут? Да мне на брюхе перед ними ползать придется. Не нужен я им. Через столько лет — не сделать меня пайщиком фирмы! Как я вытяну вас троих и сам смогу жить, если они мне вдвое сократят район действий? Да и чего мне стараться, раз ты палец о палец не желаешь ударить, чтобы помочь? Я послал тебя снова учиться, правда? Ты тогда говорила...
Он повысил голос. Ей это не понравилось, она перебила:
— Ты меня неверно понял.
— Пойми — ты меня убиваешь. Неужели ты настолько слепа? Не убий! Забыла?
Она сказала:
— Ты просто сейчас разъярен. Вот успокойся, тогда и поговорим. Я верю в твою способность зарабатывать.
— Маргарет, ты, кажется, не вполне улавливаешь ситуацию. Тебе надо поступить на работу.
— Абсолютно не надо. Я не могу бросить двоих детей на произвол судьбы.
— Они уже не маленькие, — сказал Вильгельм. — Томми четырнадцать. Полу скоро десять.
— Послушай, — сказала Маргарет. — Если ты будешь так орать, Томми, мне придется повесить трубку. У них опасный возраст. Сколько этих дурных компаний — родители оба работают, или семья развалилась.