Ловля форели в Америке. Месть лужайки
Шрифт:
Приходилось скатываться на велике с горки, по обеим сторонам дороги тянулись травяные поля, а в конце — старый сливовый сад. Часть деревьев срубили и построили четыре новых дома.
Перед одним стоял бронеавтомобиль. Городишко у нас был маленький, и водитель каждый день после работы забирал его с собой. И оставлял на ночь перед домом.
Я проезжал мимо, еще не было шести, и в домах все спали. Если в такую рань было светло, я видел бронеавтомобиль примерно за четверть мили.
Мне броневик нравился. Я слезал
Поскольку утром все спали, а я там был один, то через некоторое время я его присвоил и обращался с ним соответственно.
Однажды утром я влез в бронеавтомобиль и развез на нем остаток газет. Странное это было зрелище: мальчишка развозит газеты на броневике.
Мне понравилось, и я стал проделывать это регулярно.
— Смотрите, пацан на броневике развозит газеты, — говорили ранние пташки. — Да, у него не все дома.
А больше я никогда ничего не выигрывал.
Литературная жизнь в Калифорнии/1964
Вчера вечером я сидел в баре и беседовал с другом, который время от времени оборачивался от стойки и глядел на свою жену. Они не жили вместе уже два года: безнадега.
Она активно подбивала клинья к какому-то мужику. На взгляд со стороны, им было очень весело.
Друг развернулся ко мне и спросил о двух книжках моих стихов. Я не особо известный поэт, но иногда мне задают такие вопросы.
Он сказал, что раньше у него эти книжки были, а теперь нет. Куда-то задевались. Я сказал, что одна из них больше не переиздавалась, а другая спокойно продается в "Сити Лайтс". [41]
Он снова покосился на жену. Она смеялась какой-то шутке своего спутника, который выглядел очень довольным собой, ну и так далее.
— Мне надо кое в чем признаться, — сказал мой друг. — Помнишь, как-то раз я пришел вечером с работы, а вы с моей благоверной сидели на кухне и уговаривали бутылку сладкого вермута?
Я помнил этот вечер, хотя ничего тогда не произошло. Мы просто сидели на кухне, слушали пластинки и пили сладкий вермут. Может, таких, как мы, были тысячи по всей Америке.
— Так вот, когда ты ушел, я достал из шкафа эти две книжки, порвал в клочки и рассыпал по полу. Вся королевская конница, вся королевская рать не могли бы эти две книжки собрать.
— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — сказал я.
— Чего? — спросил он.
Он был немного навеселе. На стойке перед ним стояли три пустых пивных бутылки с тщательно соскобленными этикетками.
— Я просто пишу стихи, — сказал я. — Разве сторож я страницам моим? Не могу же я всю жизнь их стеречь. Согласись, бред же.
Я тоже был немного навеселе.
— Все-таки, —
— Одна не переиздавалась уже пять лет. Вторая спокойно продается в "Сити Лайтс", — сказал я, лихорадочно прокручивая перед мысленным взором, что происходило на кухне после того, как я ушел в ночь, источая пары сладкого вермута.
Что он сказал ей, прежде чем снять книжки с полки и разорвать. Что сказала она, что сказал он, какая книжка пала первой, как он ее рвал. Ничего не сравнится с добрым выплеском здорового негодования — и ликвидацией последствий.
Год назад я заметил в "Сити Лайтс", как кто-то листает мою книжку стихов. Книжка ему нравилась, но в удовольствии отмечалась определенная нерешительность.
Он снова поглядел на обложку и снова пролистал книжку. Остановил страницы, словно это были стрелки часов, и ему нравилось время, которое они показывают. Он прочел стихотворение, соответствовавшее семи часам. Потом нерешительность вновь затуманила циферблат.
Он поставил книгу обратно на полку, затем снова снял. Нерешительность его обратилась в форму нервной энергии.
В конце концов он сунул руку в карман и достал пенни. Прижал книгу локтем. Теперь книга была гнездом, а стихи — яйцами. Он подбросил монетку в воздух, поймал и пришлепнул на тыльной стороне ладони. Убрал другую ладонь.
Он поставил книгу на полку и вышел из магазина. По пути к дверям напряжение с каждым шагом оставляло его. Я подошел туда, где он стоял, и обнаружил на полу его нерешительность.
Та была похожа на глину — разве что нервно трепыхалась. Я положил ее в карман. Отнес ее домой и вот что из нее вылепил — все равно заняться больше нечем.
Флаги, что я выберу сам
Трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу- какая разница? Я возвращаюсь к этой истории, как человек, который уезжал, но навеки обречен возвращаться, хотя, может, это и к лучшему.
Я не обнаружил ни статуй, ни букетов, ни любимой, что сказала бы: "Теперь мы поднимем над замком новые флаги, те, что ты выберешь сам", — и снова взяла бы меня за руку, взяла бы мою руку твоей.
Мне все это не светит.
Моя пишмашинка достаточно быстра, будто лошадь только что сбежала из-под наркоза и рвется теперь сквозь тишину, и слова галопируют стройно, а снаружи светит солнце.
Может, слова меня помнят.
Сегодня четвертый день марта 1964-го. На задней веранде распевают птицы, в вольере их собралась целая куча, и я пробую спеть вместе с ними: трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу, я вернулся в город.
Слава в Калифорнии/1964