Ловушка для Бесси
Шрифт:
Мистер Барнхем пришел в лавку к Уоллесу и отозвал его для разговора. Лавочник всегда с большим почтением относившийся к мистеру Барнхему и его дочери, немедленно вышел к нему. Мистер Барнхем знавал Уоллеса прыщавым мальчишкой, помогавшим в лавке покойному отцу. Теперь Уоллес, сорокалетний верзила, обрюзгший, с пробивающейся сединой и отвисшим брюшком, сам пробирал за нерасторопность двух сыновей, но в его отношении к мистеру Барнхему осталась та же мальчишеская почтительность, что и много лет назад. Он держался очень предупредительно и любезно, и когда мистер Барнхем вызвал его на два слова, подошел к нему и уставился на него в почтительном ожидании. Уоллес сразу подтвердил, что мисс Элис одолжалась.
– Не о чем тут говорить. – сказал лавочник. – Она делала это
– Как? Разве она делала это не один раз? – мистер Барнхем был возмущен и подавлен.
– Два или три раза, не больше. В последний раз – в пятницу. Обещала заплатить в понедельник. Уоллес немного встревожился, не понимая, что именно рассердило старика.
Мистер Барнхем попросил назвать сумму долга. Уоллес назвал. Старик покопался в истертом портмоне и достал несколько смятых бумажек. Но лавочник предостерегающе выставил огромную руку.
– Нет, нет, мистер Барнхем! Не стоит. Уж лучше я одожду до понедельника. Раз мисс Элис обещала…
Но старик бросил на него такой взгляд, что у Уоллеса сразу пропала охота спорить.
– Вот что, старина. – сухо сказал мистер Барнхем и горделиво вздернул подбородок. – Я человек небогатый, но не настолько, чтобы жить в долг… – не считая нужным что-либо объяснять, он насильно вложил деньги в руку Уоллеса и гордо удалился.
Он шел домой в шляпе, надвинутой по самые брови, и глотал злые слезы. Он буквально кипел от обиды. Брать в долг он считал самым последним делом. Так поступают только опустившиеся, никчемные люди, жалкие, достойные презрения. Он видел их много раз в лавке того же Уоллеса. Лавочник кричал на них и требовал расплатиться по старым долгам. И эти люди терпеливо выслушивали его оскорбления и униженно ожидали подачку. Мистер Барнхем всегда смотрел на них с отвращением и вот теперь… Он жил скромно, но исключительно по собственному желанию, а не потому, что был беден. Он вернулся домой, и не раздеваясь и не снимая шляпы, уселся в кресло и стал ждать возвращения дочери. Мысли его неслись одна за другой. Понятно, почему она это сделала. Этот негодяй тянет из нее деньги. Получается ровно то, что он и предполагал. Теперь уже и он, Барнхем, оплачивает его прихоти. Ведь у Элис попросту не оказалось денег на хозяйство, потому что она потратила их на это ничтожество. А чтобы не признаваться ему, своему отцу, попросила Уоллеса об отсрочке. Теперь все будут говорить, что мистер Барнхем живет в долг! И это его девочка, всегда такая честная, такая открытая, которая никогда ничего не скрывала! Господи, что творится у нее в голове?
Вернувшись домой и не подозревая, что тучи уже сгустились у нее над головой, Элис прошла в комнату отца и чмокнула его в щеку. Несколько дней она радовалась, что между ними воцарился мир, и была неприятно удивлена теперь, что отец не смотрит на нее, а глядит в сторону, и взгляд у него холодный и высокомерный, и губы презрительно поджаты.
– Что с тобой? Тебе нехорошо? – она склонилась над ним, всматриваясь в его лицо. От нее пахло морозной свежестью и едва ощутимо мужским одеколоном. Старик уловил этот запах и почувствовал, как в нем закипает раздражение.
– Я был сегодня в лавке Уоллеса. – медленно сказал мистер Барнхем и наконец взглянул ей в глаза. В том, что она станет лгать, он не сомневался. Но что тут можно сказать? Как оправдаться?
– О! – Элис в растерянности села на маленький диван, покрытый клетчатым пледом.
– Почему же ты скрыла от меня, что тебе не хватает денег и обратилась за помощью к постороннему человеку?
– Видишь ли, папа, я ничего не сказала, потому что ты всегда не одобрял такие вещи. Хотя знаешь, в этом ведь нет ничего особенного… Все люди иногда берут в долг или занимают деньги. Только ты один считаешь это чем-то предосудительным. Вот странно! – она попыталась перейти в наступление. Голос ее зазвучал тверже и убедительнее. – Ну скажи, пожалуйста, зачем ты драматизируешь? Для чего ты пошел в лавку? Я бы отдала долг в понедельник, как и обещала. Если хочешь знать, так многие делают. И миссис Фарнсворт, и миссис
– Хорошо, допустим. Оставим это пока. – голос старика дрожал от злости, руки беспокойно шарили по коленям. – Но, скажи на милость, почему это случилось?
– Почему?
– Вот именно. Почему тебе пришлось одалживаться?
Напускная уверенность разом слетела с Элис
– Я… я издержала в этом месяце немного больше денег, чем обычно…
– Куда же ты потратила их?
– Папа! – Элис вскочила с дивана с наигранным возмущением. – Ну что за вопросы? Потратила и все. Я уже не помню куда! И пожалуйста, перестань меня допрашивать! Мне двадцать три года, неужели у меня не может быть собственных потребностей? Вот не думала, что должна отчитываться за каждый фунт!
– Ты не отчитывалась, потому что я доверял тебе. Но теперь… – он решительно поднялся с кресла. Элис смотрела на него с испугом. Что он еще выдумает? В позе старика было что-то величественное. Он посмотрел на дочь с презрением и сказал:
– Я говорил тебе, что ты уже взрослая женщина и вольна жить так как тебе хочется. С этим я готов смириться. Но я также просил тебя, что бы этот человек не вторгался в мою жизнь. Теперь, благодаря тебе, я содержу его на свой счет. Этого не будет. Я не стану больше оставлять тебе деньги. Я сам буду заниматься нашим домом. Тем более, что от тебя все равно мало толку, ты ведь теперь почти не живешь здесь.
– Папа! – ей хотелось удержать его. Ну почему он такой упрямый и гордый? Если бы он сделал над собой усилие и попытался понять ее!
Услышав ее окрик, он немедленно обернулся, и лицо его смягчилось. И когда он заговорил, голос его звучал тепло и ласково.
– Дочка! Говорю тебе в последний раз, оставь это. Брось этого… человека. – он хотел сказать «негодяя», но сдержался. – Давай будем жить как прежде, доверяя друг другу. Если ты вернешься домой, обещаю, что ни разу не попрекну тебя. Я буду более внимательным к тебе, буду давать больше денег. Хочешь съездить куда-нибудь? Ради бога. Я, конечно, держал тебя в ежовых рукавицах и был с тобой не слишком ласков. Но я исправлюсь, обещаю. Только брось его. Он погубит тебя, неужели ты не понимаешь?
Он помолчал, надеясь, что его слова передадут его страх и беспокойство. Он никогда с ней так не говорил. Элис ужасно хотелось ответить ему согласием, но не потому, что она готова была согласиться, а из благодарности за его слова и обещания. Но согласиться – значило лгать ему в последствии, потому что она не могла выполнить его просьбу. Вся ее жизнь была сосредоточена теперь там, где был Грем. Разве она могла объяснить ему, что когда Грем прижимает ее к себе, ее обдает жаркой волной и на нее накатывает сладкая истома? Разве он мог понять, что лицо этого человека, его запах кажется ей таким родным, словно она знала его всю жизнь, и при мысли о том, что он может уехать, ее охватывает паника и черная тоска наполняет душу. Попросить ее перестать встречаться с Гремом, это все равно, что попросить ее перестать дышать. Элис любила отца, но отказаться для него от счастья, радости молодой жизни – слишком большая жертва.
Она отрицательно покачала головой и опустила голову.
– Ну что ж, – старик пожал плечами. Теперь он выглядел усталым, и на лице была печать безнадежности. – В таком случае, считай, что отныне мы – чужие люди. Ты можешь жить в этом доме, поскольку это и твой дом тоже. Но с этого дня мы будем каждый сам по себе. Если ты намерена оплачивать прихоти этого ничтожества – дело твое. Но я – нет.
И он гордо удалился.
Элис осталась стоять в его комнате, не зная что предпринять. Догнать его и помириться? Это было бесполезно. Как бесполезным оказалось их кратковременное перемирие. Ее жизнь изменилась, а он не хотел с этим смириться. Пойти ему на уступки – означало для нее жить по-старому, а с этим не могла смириться она. Но без помощи отца ей будет совсем тяжко. В госпитале платили ничтожно мало, а Грем не умел себя сдерживать и тратил деньги очень неосмотрительно. Им по-прежнему не на что устроить свадьбу и обвенчаться, негде да и не на что жить…