Ловушка для инопланетян
Шрифт:
Он собирался обшарить здесь все еще вчера, но Маша с Сашей не выходили из дому, а копаться в грязи, зная, что они в любой момент могут застать его за этим занятием, Караваев решительно не мог. Однако сегодня утром они наконец укатили куда-то на стареньком «форде», и Караваев принялся за розыски. Он ковырялся здесь уже больше трех часов, и если бы не мальчишка…
— Вот ваше колечко. — В раскрытой ладони словно из-под земли выросшего мальчугана посверкивал перстень с изображением циньлянина.
— Спасибо, друг. Что за него хочешь? — Караваев вытащил бумажник, ловко извлек из него хрустящую сотенную бумажку. — На, попроси отца, чтобы велосипед тебе купил.
— Ну вот
— Больше не потеряю.
Караваев взял перстень, мальчишка вздохнул с облегчением и побежал куда-то по своим делам.
— Теперь-то уж не потеряю, — повторил Караваев, внимательно осмотрел перстень и надел на безымянный палец левой руки.
Перстень снова был с ним, однако радости Караваев не ощутил. Мгновенная вспышка ее после встречи со славным мальчишкой угасла, и на Караваева навалилась беспросветная тоска. Собственно, не так уж и нужен был ему этот перстень. Хотя подгонка и настройка каждого такого прибора с учетом индивидуальных особенностей владельца требовала определенного времени и могла производиться только на Базе, ничего трагического в потере его не было, и напрасно Караваев надеялся, что, найдя перстень, обретет спокойствие.
Легче не стало — стало, быть может, еще тяжелее, еще безнадежнее. Окружающий мир как-то вдруг, в одночасье, потерял свою многоцветность: тусклыми сделались лица, зелень и небеса, и даже солнце словно подернулось серой пленкой. И звуки сделались глуше. Будто накрыли весь многозвучный мир огромной пуховой подушкой, из-под которой изредка доносятся лишь хриплые гудки машин да скрежет трамваев. Словно кто-то разом взял и все светлое и радостное волшебным карандашом из жизни вычеркнул. «Ампутация души — вот как это называется», — уныло думал Караваев, сидя в кресле посреди своей заставленной всевозможными приборами комнаты и тупо глядя в стену перед собой.
С тех пор как нашелся перстень, прошла неделя. Сначала Караваев бодрился, звонил приятелям, которыми успел обрасти за годы пребывания на Земле; чтобы убить время, болтался после работы по Невскому, сходил в ЦПКиО, даже на какую-то дурацкую комедию себя загнал, но облегчения не испытал. Пусто, уныло и серо было вокруг, и Караваев махнул на все рукой. Не пошел на работу — вообще перестал выходить из дома. Для разнообразия напился и, отчаянно рыдая, жаловался старенькому телевизору на свою разбитую жизнь. Взялся налаживать пищевой синтезатор — приз за успешную адаптацию, — повозился немного во внутренностях чудо-агрегата, да так и оставил разобранным пылиться на столе, поскольку было ему абсолютно все равно, что есть и что пить. Начал заполнять пробелы в мнемоотчете для пересылки на Базу, но бросил и это. Ни о чем, кроме Маши, думать не мог, и, как ни старался отвлечься, все его мысли стремились к ней. Ее образ преследовал Караваева во сне и наяву, и в конце концов он начал подозревать, что в нем самом что-то разладилось. Ему то и дело вспоминались ее плечи, руки, глаза, они возникали как наваждение. Ее запах, ее голос слышались ему всюду, раздражали, сводили с ума, заставляя скрежетать зубами и плакать по ночам. Можно было, конечно, стереть всякую память о ней — не такая уж сложная штука частичная амнезия, но вся беда в том, что пойти на это Караваев не согласился бы даже ради спасения жизни. Любое воспоминание о Маше причиняло ему боль, однако боль эта была в то же время его единственной горькой радостью. Без нее просто не имело смысла существовать дальше.
Бездумное верчение перстня в руках натолкнуло Караваева на другую мысль:
Караваев выбрался из кресла и, расчистив пространство посреди комнаты, включил волновой преобразователь. На пульте замигали индикаторы. На табло засветился сигнал готовности. Караваев расслабился, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Перед его внутренним взором возник пологий песчаный берег моря, колышущиеся на ветру невысокие сосенки. Вдоль кромки воды навстречу ему идет молодая статная женщина в черном декольтированном платье. Маша. Машенька…
— О, черт, опять она! — Караваев дернулся, сильно потер лицо ладонями. Ладонями?! Да ведь он должен был превратиться в… В чем дело? Накопители энергии заряжены, преобразователь энергии работает на полную мощность. Перстень… Караваев поднес руку к пульту. Перстень дает сигнал форсированного режима работы. Этого не может быть!
Караваев посмотрел в зеркальную дверцу платяного шкафа и перевел взгляд на свои руки. Вот так дела! Он остался человеком, несмотря на то что преобразователь уже выдал порцию энергии, достаточную, чтобы превратить человека по меньшей мере в дюжину циньлян…
В отчаянии Караваев обхватил голову руками и тихо застонал. Этого не могло быть, и все же… Эти приборы не ломались, не разлаживались. Сигнал, подтверждающий выброс энергии, налицо… Значит, дело не в приборах, а в нем самом? Что-то изменилось в нем, что-то мешает перевоплощению? До сих пор ни о чем подобном слышать ему не доводилось, хотя… Быть может, это и есть воспетая поэтами так называемая «волшебная сила любви»?..
Караваев долго сидел неподвижно, и в голову ему лезли самые мрачные мысли. Жить как человек с такой нестерпимой болью, с такой тоской по Маше он не может, это совершенно ясно. Забыть о ней он тоже не может, да и не хочет. Кстати, еще неизвестно, сумеют ли приборы циньлян вытравить из его мозга память о ней… Вернуться на Базу, чтобы превратиться там в подопытного кролика? Зачем? Чтобы там, неся в себе все ту же боль и тоску, ждать, когда его превратят обратно в циньлянина? Да не хочет он этого! Ничего он не хочет…
И снова виделись ему мраморно-белые Машины плечи, улыбался ее медовый рот… Снова и снова слышал он ее запах, ее голос, кожей ощущал ее прикосновения. И не было этому кошмару конца, не было от него спасения… Не было выхода у Иот-а-соя — Караваева. Впрочем, нет, один-то выход всегда есть у любого существа во Вселенной…
— Осторожней, осторожней, не вывали. Правее, правее! — командовал маленький санитар своему крупногабаритному товарищу, который никак не мог развернуться в тесной прихожей. — А ты чего стоишь смотришь? Пособи!
Никита Степанович — слесарь из жилуправления, вызванный залитыми соседями Караваева, чтобы взломать дверь его квартиры, — неловко засуетился, подпихивая носилки.
— Да что с ним чикаться теперь-то? Всё уже… — пробормотал он, когда санитары наконец выбрались из полузатопленной квартиры.
— Это врачам лучше знать, может, и откачают, — отозвался плечистый санитар и задумчиво добавил: — И отчего это всякие происшествия обязательно на верхних этажах случаются, а? Да еще и лифтов понаделали — ни вдоль, ни поперек… Изобретатели! Походить бы им с наше, небось зареклись бы дурью маяться…