Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
Антон очень любил слушать их разговоры.
– Всем было известно, - начинала англичанка, - что великий князь Владимир Павлович состоял на содержании у известной парижской портнихи мадам Шанель - ее мастерская, не помните? на улице Камбой.
– И говорит, - возмущалась кем-то бабка, - у меня кулон от Фраже. Она, видимо, хотела сказать: от Фаберже. Впрочем, для этих людей все едино - что Фраже, что Фаберже.
Вспоминая, Антон будет поражаться той горячности, с которой бабка рассказывала о таких случаях, - гораздо большей, чем когда она говорила о масштабных ужасах эпохи. Когда она сталкивалась с подобной возмутительной мелочью, ее покидала вся ее воспитанность. Как-то в библиотеке,
Поскольку было ясно, что рано или поздно все должны попасть в лагерь или ссылку, очень живо обсуждался вопрос, кто лучше это переносит. Племянник графа Стенбок-Фермора, оттрубивший десять лет лагеря строгого режима на Балхаше, считал: белая кость. Казалось бы, простонародью (он был второй человек, употреблявший это слово) тяжелый труд привычней - ан нет. Месяц-другой на общих - и уже доходяга. А наш брат держится. Сразу можно узнать - из кадетов или флотский, да даже из правоведов. Видно это было, по словам Стенбока, исключительно по осанке. По его теории выходило еще, что эти люди и страдали меньше: богатая внутренняя жизнь, было над чем поразмышлять, что вспомнить. А мужик, рабочий? Кроме своей деревни или цеха и не видал ничего. Да даже и партиец-начальник: только-только хлебнул нормальной обеспеченной жизни - а его уже за зебры…
– Мужики вообще слабосильны, - вступала в разговор бабка.
– Плохое питание, грязь, пьянство. Мой отец - потомственный дворянин, а был сильнее любого мужика, хоть физически работал только летом, в имении, да и лишь до того случая (случаем назывался роковой день, когда отец проиграл имение).
– Дед, а ты тоже из дворян?
– спрашивал Антон.
– Из колокольных он дворян, - усмехалась бабка.
– Из попов.
– Но зато отец деда был знаком с Игнатием Лукасевичем!
– брякнул Антон.
– Великим!
Все развеселились. Лукасевича, изобретателя керосиновой лампы, действительно в 50-е годы прошлого века знавал прадед Антона, о. Лев.
– Вот так!
– смеялся отец.
– Это вам не родство с Мари Склодовской-Кюри!
Мари Кюри, урожденная Склодовская, была троюродной сестрою бабки (в девичестве Налочь-Длусской-Склодовской); бабка бывала в доме ее родителей и даже жила там на вакациях в одной комнате с Мари. Позже Антон пытался выспросить у бабки что-нибудь про открывательницу радия. Но бабка говорила только:
– Мари была странная девушка! Вышла замуж за этого старика Кюри!..
Англичанка рассказывала, какими сильными были английские джентльмены. В конторе какой-то шахты в Южной Африке всем предлагали поднять двумя пальцами небольшой золотой слиток. Поднявший получал его в подарок. Фокус был в том, что маленький на вид слиток весил двадцать фунтов. Рабочие-кайловщики, сильные негры, пробовали - не выходило. Поднял, конечно, англичанин, боксер, настоящий джентльмен. Правда, не удержал, уронил и золота не получил. Но другие не смогли и этого.
– Дед бы поднял, - выпалил Антон.
– Дед, почему ты не съездишь в Южную Африку?
Предложение всех надолго развеселило.
– Помещики были самые сильные?
– интересовался Антон.
Бабка на секунду задумывалась.
– Пожалуй, попы. Посмотри на своего деда. А его братья! Да они что. Ты б видел своего прадеда, отца Льва! Богатырь! (“Богатыри - не вы!” - подумал Антон). Дед привез меня в Мураванку, их именье, в сенокос. Отец Лев - на верху стога. Видел, как вершат стога? Один вверху, а снизу подают
После таких разговоров перед сном подходило бормотать стихи:
Села барыня в рондо
И надела ротондо.
Четвертая сибирская волна
Как быстро, без всяких телефонов, распространяются здесь слухи. Уже на второй день стали приходить знакомые. Первой нанесла визит давняя подруга матери - Нина Ивановна, она же домашний врач. Именно так она рекомендовалась, бывая проездом в Москве: “Алло, Антон! Говорит твой домашний врач”. Почему - было неясно. В детстве Антон не болел ничем и никогда - ни корью или скарлатиной, ни простудой, хотя начинал бегать босиком еще в апреле, по весенней грязи, а кончал - по осенней, октябрьской; в мае купался с Васькой Гагиным в Озере, цепляясь за еще плавающие голубые льдины. Его двоюродные сестры и братья болели коклюшем и свинкой - он не заражался, хотя подъедал за ними молочную манную кашу с вареньем, которую им было трудно глотать из-за распухшего горла. Даже оспа почему-то у него не прививалась; на третий раз медсестра сказала, что больше не будет на этого странного ребенка переводить дефицитную вакцину. “У тебя надежная примета в случае чего, - сказал как-то свояк Толя, оперативник.
– Отсутствие оспины на руке, редкое в твоем поколении”.
– “В случае чего?” - “А в случае необходимости опознания трупа”. Антон и взрослым никогда не болел, и первая жена Света, часто хворавшая, в том его упрекала: “Ты не в состоянии понять больного человека”.
В Чебачьем Нина Ивановна была человек известный: боролась за мытье рук перед едой, против антигигиенического целования икон, выступала по местному радио, чтобы дети не ели стручки акаций и заячью капусту и не сосали глину. Когда маленький соседский сын, наевшись сладких плодов белены, помер, устроила в детской консультации щит, куда дед приклеил высушенный по всем гербарным правилам и выглядевший, как живой, куст, под которым мама красиво-зловещим шрифтом написала черною тушью: “Белена - яд!!!” Две медсестры несколько дней обходили все огороды, заставляя хозяев выпалывать ядовитое растение.
Пили редкостный напиток - индийский чай со слоном, Нине Ивановне его дарили бывшие пациенты. Вспомнили ее бедную дочь. После войны Нина Ивановна уехала ненадолго в Москву - что-то решать с бывшим мужем. Десятилетняя Инна занозила ногу, начался сепсис, без Нины Ивановны не достали редкий тогда пенициллин. Нина Ивановна всегда носила с собою ее фотографию - в гробу. Посмотрели фотографию.
Во время войны Нина Ивановна как педиатр была прикреплена к Копай-городу: там, в трех километрах от Чебачинска, разместили чеченцев и ингушей - спецпереселенцев (депортированными их тогда не называли).
…Холодный февральский день сорок четвертого года. Я стою во дворе, у калитки. По улице движется нескончаемый обоз. Это - чеченцы. Мне мешает смотреть штакетник калитки, но я боюсь выйти на улицу, потому что про чеченцев все знаю - по колыбельной, которую мне перед сном поет бабка: “Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал”. Надо мной смеются, но через несколько месяцев оказывается, что младенец был прав.
Одеты они совсем не по погоде - в какие-то легкие куртки с нашитыми как бы трубками, обуты в тонкие, как чулки, сапожки.