Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
— Иду на таран! — кричал Васька, направляя свою ледянку на Кемпеля. — Смерть немецким оккупантам!
Но непредсказуемая ледянка, крутясь, врезалась в санки Вальки Шелепова, а непротараненный Кемпель тоже орал про смерть немецким оккупантам и ударял в бок мои санки.
— Та-та-та-та-та-та! — изображал автоматчика Генка Меншиков. Он всегда, даже во время уроков, стрелял из автомата. Его ставили к доске, выгоняли из класса, вызывали родителей, но не помогало ничего — он продолжал строчить очередями.
Банная Горка сыграла роковую роль в судьбе моей первой учительницы.
В тот день, придя после катанья домой, я сразу расстроился: с мамой не поговорить — по делам олимпиады пришла завуч нашей школы, которую у нас дома называли Сорок Разбойников. У отца для домашнего употребления почти все преподаватели имели прозвища: Ваня Скок, Златозубка, Заплаткин, Который за Кустом. Последнее прозвище, впрочем, по словам мамы, придумал я лет в пять — ходил и распевал: «Соркин ходит за кустом, за кустом!» Математик Константин Христофорович именовался «Младший Бенкендорф» — по совпадению его имени-отчества с братом шефа жандармов. Но женщины ушли в другую комнату, значит с отцом можно было беседовать без помех.
— А мы сейчас возле бани с горки катались, — сообщил я.
— С ледяной? — рассеянно спросил отец. Он, не отвлекаясь от газеты, всегда умел схватить суть ситуации.
В данном случае эта суть заключалась в том, что горку вчера Петрович полил сточной водой, и она покрылась толстым слоем превосходного грязно-серого льда.
— Ледяной! — я рассказал про Петровича. Отец молчал. Тогда я пустил в ход вторую, сенсационную новость.
— А с нами Клавдия Петровна каталась.
— Угу, — сказал отец. Его, видимо, не очень удивило, что учительница начальной школы руководила развлеченьями своих питомцев. Но тут я добавил с торжеством:
— На венике!
— Хорошо, — сказал отец. Потом вдруг опустил газету. — Как ты сказал?
— На венике, — твердо повторил я. — На банном.
— Погоди-погоди. Кто катался на венике?
— Клавдия Петровна. Она каждую среду после бани так катается. Васька говорил. Только я в это время «Музыкальную шкатулку» слушаю. А сегодня радио не работает — мукановский верблюд чесался об столб и сломал.
— Чесался об столб… И как это она катается?
— Садится и едет. А сумку держит на коленях, — объяснил я.
— Кто катается на венике? — спросила, входя в комнату, мама.
— Клавдия Петровна, — сказал я с неохотой, потому что за маминым плечом уже маячила Сорок Разбойников.
— На венике? Как ведьма, что ли? — сказала Сорок Разбойников.
— Не как ведьма, — обиделся я. — Она хорошо ездиит.
— Я же говорила вам, Анастасия Леонидовна, — сказала Сорок Разбойников. — Шизофреничка. Нетяжёлая форма. Проявляется редко.
Слово «шизофреничка» Антону понравилось, в нём было много хороших звуков. Слова, которые ему нравились, он оставлял на вечер и шептал их, уже лёжа под одеялом.
«Шизофреничка», — повторил он, засыпая.
На другой день Антон, как обычно, сообщил новое слово Гагину. Васька написал на доске: «Шезохреничка». Клавдия Петровна вошла в класс, прочитала, села за свой стол и заплакала. Потом вышла. В класс она не входила больше никогда.
Через месяц её выписали с диагнозом «элементы депрессивного психоза», в школу обратно не взяли, а в пенсионном возрасте она состояла уже давно. Любили её все — и ученики, и родители. Первоклассники у неё раньше, чем у других, начинали читать — даже переростки из оккупированных областей, которые за парту садились в девять, в десять лет. Её ученики до сих пор поражают всех своей гротовской каллиграфией. Никто никогда не замечал каких-либо отклонений в её психике. Депрессивный психоз проявлялся только — в катании на венике с ледяной горки. Факт этот фигурировал как единственный и в её истории болезни.
10. Кооперативный конь Мальчик, или Черепаха Наполеона
У Банной Горки понуро стояла серая лошадь, без уздечки, непривязанная. Рядом курил мужик.
— Твоя, что ли? — спросил Антон.
— Ну.
— А неподкованная почему?
— Банная. Больная. Забивать надо, а на бойне не берут.
— Что ж будешь делать?
— А пускай стоит. Можа, сама околеет. Два раза уже выгонял с конного двора — приходит обратно. Двадцать девять лет коню. Куда уж.
Двадцать девять! Именно столько лет было Мальчику, главной и единственной тягловой силе кооператива «Будённовец», организованного семью преподавателями Чебачинского горно-металлургического техникума в сорок третьем году, когда им полгода не выдавали жалованья и они только расписывались, что добровольно перечисляют его в фонд обороны.
Названье придумал парторг Исаканов:
— Так будет политически грамотно. Никого не удивит. И намёк на коня.
Конь, которого приобрели кооператоры, был комиссованный, со съеденными зубами 29-летний мерин, худогривый, однако хвостатый и редкой масти: спереди мухортый, а дальше чалый, но в пежинах, отец говорил, что в яблоках, но было ясно — чтобы поднять его лошадиный престиж. «Конь — огонь, — специально для Антона добавлял он, — четыре ноги, пятое брюхо, едет хоть мокро, хоть сухо».
Ирония названия кооператива заключалась в том, что Мальчик был никоим образом не будённовец, а совсем даже колчаковец, мобилизованный в Омске и исправно служивший в Белой армии, в перипетиях Гражданской войны оказавшийся от Омска в двухстах километрах — в Чебачинске. Старый конь, не страшившийся ни выстрелов, ни огня костра, единственно чего боялся — это красных знамён и людей в красноармейской форме, при виде их шарахался и мог понести. А так как по улицам тихого и глухого Чебачинска почему-то всё время с пением и посвистом маршировали красноармейцы, то недостаток оказался существенным. К счастью, вскоре он самоликвидировался: ввели новые знаки отличия, и Мальчик не только перестал шарахаться от воинских колонн, но начал проявлять к ним острый интерес и всё время норовил подъехать поближе к