Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
— Источник, давно не пополняясь свежим людским материалом, иссяк, — отвечал на сетования Антона Егорычев. — И слава Богу! Но заглох и оазис. Прими во внимание и естественные причины. Это дед твой — долгожитель, да и я уже отчасти. Все давно бежали в столицу. Так было всегда.
— Не скажите. Когда читаешь подряд русские газеты конца века, берёт тоска и зависть. Казань, Нижний Новгород, Киев по интеллектуальному уровню не уступали столицам. Полистайте «Казанский телеграф» или «Одесские новости». То, что сделали с провинциальными культурными гнёздами, — одно из тягчайших преступлений большевиков.
Антон взволновался, но Егорычев
— Да, гибли и другие империи и государства: уже на моём веку — Австро- Венгрия, Британская империя. Но нигде планомерно не уничтожали торгово- промышленный, земледельческий, научный цвет нации, а оставшихся образованных не заставляли стыдиться своей образованности… Дабы создать эту прослойку — к семнадцатому году уже отнюдь не тонкую, — России понадобилось двести лет. Чтоб построить всё сызнова, надобно если и не двести, то… Боюсь, твоя дочь этого не увидит.
К деду Антон ходил каждый день. Говорили часами. То, о чём стали писать потом, дед знал тогда или на десять, двадцать лет раньше: не надо так активно осушать болота — истоки многих рек, естественный дренаж; земледелие вернётся к естественным удобрениям, потому что минеральные обладают способностью накапливаться в клетчатке овощей и фруктов. «Вернётся и лошадка! И не только по экономическим причинам, когда начнут сякнуть нефтяные запасы. Она тысячи лет жила с человеком, она его сестра, друг.
Разве сравнить с нею неживую машину? Когда поймут — какие-нибудь англичане, на своих я уже не надеюсь, — что человек в деревне без лошади не ковбой, не бауэр, не хлебороб-землепашец, а сельскохозяйственный рабочий, тогда вернётся сивка».
Дед часто говорил о своем конце, поддерживать тему было мучительно. Вспоминался почему-то только прежний Чебачинск, Озеро. Встретив пушкинское «Кудесник, ты лживый, безумный старик», Антон вспомнил Ваську Гагина, который предпоследнее слово заменял на «беззубый» и так читал со сцены. Стихотворный текст Вася, как древний скальд, полагал всеобщим достояньем; в строку каждый пусть внесёт что может и как свою ее произнесёт.
Я на Пушкина не посягал, но и поправлял строки поэтов не желторотым отроком, а кандидатом наук, автором нескольких десятков работ по истории русской культуры! Когда я видел своих подопечных на экране телевизора, то тут же вспоминал мои варианты
их стихов, я писал этим поэтам письма и два-три, кажется, отослал. Но хуже всего: я был тогда совершенно уверен, что мои варианты лучше; уверенность не проходила и потом.
Познакомившись с известным поэтом, я начал советовать ему, что надо исправить в его стихотворении, ставшем популярной песней. Друзья погибли на войне, вспоминают о них только матери; девчонки, их подруги, все замужем давно. «Но помнит мир спасённый, — оптимистически заканчиваюсь стихотворение, — мир какой-то и живой Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Моховой». Я стал горячо доказывать: надо переменить только одно слово, даже не знаменательное, а служебное, союз на частицу, вместо «но помнит» — «не помнит». Я не сомневался, что первый, трагический вариант был мой — стих ведёт себя сам. Поэт холодно заметил, что он сказал именно то, что хотел сказать.
— Ты что, хочешь улучшить всю советскую литературу? — сказал Юрик. — Идеи о тотальном улучшении всех стихов — извини, старик, это уже паранойя. Бредовость своих мыслей об идеальном предметоустройстве в масштабах планеты
Юрик ошибался. МНПМ, мания наилучшего предметоустройства мира, продолжала владеть Антоном. Он не только переплетал старые книги и обёртывал новые в день их покупки. В библиотечной книге, которая больше никогда не попадёт ему в руки, друг Юрика подклеивал переплёт, порванные страницы. В пансионате из огромных валунов выложил дорожку к морю. На снятой на два месяца даче чинил забор, стеклил парник, на ржавые рёбра хозяйского абажура натягивал ткань от старой шёлковой юбки.
И, конечно, развернулся в полную силу, когда появилась собственная дача. Своё неприятие вещного неустройства мира тут он воплотил вполне. Стоило посмотреть на эти панели в сарае, в которых были вырезаны гнёзда по профилю каждого инструмента, на клубки тщательно смотанных верёвок, бухты проволоки, разложенные в порядке убывающего её сечения, гвозди всех размеров в плоских ящиках, напоминающих прежние типографские кассы для шрифтов. Антон утверждал, что он, как наборщик, берёт из ячейки нужный гвоздь не глядя, экономя этим время (часы же, которые ушли на изготовление этих отшлифованных, проморённых и отлакированных касс — иначе он не мог, — в расчёт, конечно, не брались). Имелись и специальные коробки с текстологической надписью «нрзб» — там ожидали своей ячейки, гнезда, банки, ящичка неразобранные предметы, но это Антон считал предательством по отношению к вещам.
Он говорил, что любовь к предметоустройству усвоил от деда, но его сестра Наташа считала, что деда братец давно переплюнул.
Как-то на даче при ней он тесал колышки для поддержки саженцев. С каждого тщательно счищал кору.
— Дядя Тоша, а зачем? — спросил вдумчивый племянник Миша.
— Под корою дерево преет и скорее сгнивает, ошкуренное же стоит долго.
— А с корою сколько?
— Года три-четыре.
— Так саженец уже укоренится, вы сами говорили!
— Колышки пригодятся для чего-нибудь другого.
— А вдруг для другого не пригодятся?
— Тогда…
А что тогда?.. Об этом не думалось, главное — сделать, как учили, как делали веками, как надо. Вытаскивались и выпрямлялись на куске старого рельса гвозди, толстая ржавая проволока, гнутая жесть — всё это хранилось потом в образцовом порядке годами, хотя для работ использовались и гвозди, и жесть, и проволока — новые.
На электричке на дачу с Антоном ехать было — мука: он говорил только о том, что надо снести бегущие за окном хламные сараи, оградки из спинок железных кроватей,
убрать многолетние огромные свалки. Строил планы, откуда на это взять деньги и как заставить русский народ не запакощивать лик Земли.
Жизнь в столице шла по своим законам. Первый закон, «Москва — треффпункт», или «М-трефф», гласил: вернувшись — встретишь. Это означало: когда более или менее надолго уезжаешь из столицы, по возвращении начинаешь встречать знакомых, которых не видел много лет, будто они тоже только что вернулись и решили побродить по улице Горького. Именно там через день после приезда Антон встретил несменяемого парторга курса Юру Лузакко, который теперь именовался Урхо и работал в финском отделе секретариата ЦК.