Ложная слепота
Шрифт:
Никаких рубленых фраз, время рваной речи ушло. Мигрант поймал добычу и снял напряжение. Сейчас ему было наплевать на то, кто его заметит.
– Вы? – прошептала Мишель. – Не «мы»?
– Мы выбыли из гонки давным-давно, – ответил демон, помолчав. – Не наша вина, что вы на том не остановились.
– А, – снова Каннингем. – Добро пожаловать! Ты заглядывала к Ки…
– Нет, – отрубила Бейтс.
– Довольны? – спросил демон.
– Если вы имеете в виду пехоту, да, я довольна, что вы от нее отвязались, – отозвалась Бейтс. – Если вы о… это было совершенно
– Не лишнее.
– Вы напали на члена экипажа. Будь на борту гауптвахта, вы бы на ней сидели до конца полета.
– Это не военный корабль, майор. И вы – не командир.
Мне не требовалось видеть картинку, чтобы понять, какого мнения о случившемся Бейтс. Но в ее молчании таилось что-то еще, и именно оно заставило меня снова включить камеру. Я прищурился от едкого света и уменьшил яркость, пока от изображения не осталась еле видная пастельная тень.
Да, Бейтс. Она шагнула на палубу с лестницы.
– Присаживайся, – сказал ей со своего места Каннингем. – Видишь, слушаем тут старые, проверенные хиты.
Что-то в ней было такое…
– Мне они надоели, – проговорила Бейтс. – Мы их заиграли вусмерть.
Даже теперь, когда мне сломали и разбили все орудия, когда мое восприятие едва превосходило человеческое, я все равно уловил перемену. Пытки пленников, насилие над членом команды – в ее представлении Рубикон перейден. Остальные не заметили бы. Свои чувства Бейтс держала в кованой узде, но даже сквозь тусклые тени на моем экране ее топология полыхала неоновым огнем.
Майор уже не просто обдумывала мятеж – теперь перед ней стоял один вопрос: «Когда?»
Вселенная стала замкнутой и концентрической. Мое тесное убежище лежало в ее центре. За этой сферой находилась иная, где правило чудовище и ходили дозором его присные. За нею – еще одна, вмещавшая нечто более жуткое и невнятное, готовое поглотить нас всех.
Больше ничего не осталось. Земля превратилась в смутную гипотезу, не имеющую отношения к этой карманной Вселенной. Мне было некуда ее приткнуть.
Я долго держался в центре мира: прятался, не включал свет, не ел и выползал из палатки, чтобы справить нужду в тесном гальюне внизу, у фаба. И только когда хребет корабля пустел. На обожженной спине плотно, как кукурузины в початке, высыпали болезненные волдыри, которые лопались от малейшего прикосновения.
Никто не стучался ко мне в двери, не окликал через КонСенсус. Да я бы и не ответил. Может, все это понимали. Или держались в стороне из уважения к моему уединению и сочувствия к позору. Хотя, вероятно, им было просто наплевать.
Временами я выглядывал наружу и посматривал на тактический дисплей. Видел, как «Сцилла» и «Харибда» карабкаются в аккреционный пояс и возвращаются, волоча в разбухшем мешке набранную реакционную массу. Я смотрел, как спутник ретрансляции достигает своей цели среди пустоты и квантовые синьки антивещества потоком сыплются в стеки «Тезея». Материя в фабрикаторах сочеталась с квантовыми числами, пополняла наши резервы и ковала оружие, потребное
Может, он проиграет. Может, «Роршах» убьет нас всех – но не раньше, чем позабавится с вампиром, как тот позабавился со мной. Было бы приятно на такое взглянуть. А может, вначале взбунтуется Бейтс и свергнет местное командование. Вдруг она поразит чудовище, завладеет кораблем и уведет всех в безопасное место? Но потом я вспоминал: Вселенная замкнута и так тесна, что бежать, в сущности, некуда.
Я прикладывал ухо к аудиопотокам, слышал рутинные распоряжения хищника и невнятные беседы добычи. Я принимал только звук – не изображение; видео плеснуло бы снегом в мой шатер, оставив меня нагим и беззащитным. Так что я слушал в темноте, как другие беседуют между собой. Случалось это нечасто. Возможно, слишком многое было сказано, и не осталось ничего, кроме обратного отсчета дней. Иногда в тишине, прерываемой лишь кашлем или хмыканьем, проходили часы.
Когда они разговаривали друг с другом, мое имя не упоминали. Лишь однажды я услышал, как один из них намекнул на мое существование: то был Каннингем, а беседа зашла о зомби. Я слышал, как они с Сашей вели на камбузе за завтраком необычно длинную дискуссию. До этого лингвист долго не выходила на люди и теперь возмещала себе потерянное время. Биолог по каким-то своим причинам ей позволил. Может, его страхи немного унялись? Может, Сарасти открыл ему свой генеральный план? Или Роберт просто хотел отвлечься от нависшей угрозы?
– Тебя это не тревожит? – интересовалась Саша. – Мысль, что твой разум, то, что делает тебя тобой, – всего лишь паразит?
– Забудь о разуме, – отозвался биолог. – Представь, что перед тобой устройство, созданное для слежки за… допустим, космическими лучами. Но что, если развернуть его датчики таким образом, чтобы они были нацелены не в небо, а в брюхо самого аппарата?
Он продолжил, не дожидаясь ответа:
– Оно станет делать свою работу и измерять космические лучи, хотя будет смотреть уже не в космос. Будет воспринимать собственные детали в терминах космического излучения, потому что они кажутся ему подходящими и естественными. Воспринимать мир иначе оно не в силах. Но восприятие устройства, сам его язык неверны в принципе! И поэтому система видит себя совершенно неправильно. И, может, перед нами действительно не великий и славный эволюционный скачок, а просто конструкционный изъян.
– Но ты же биолог и лучше любого должен знать, что Матушка права. Мозг жрет глюкозу тоннами. Все, что он делает, обходится организму дорого.
– Верно, – признал Каннингем.
– Значит, сознание должно на что-то годиться. Оно недешево, а если поглощает энергию и ничего не дает взамен, эволюция его изведет – моргнуть не успеешь.
– Может, она это и делает, – биолог помедлил: не то жевал, не то затягивался. – Шимпанзе умнее орангутанов, знаешь? Коэффициент энцефализации у них выше. Но они не всегда могут узнать себя в зеркале. А оранги – всегда.