Ложная слепота
Шрифт:
Мы стояли в огромной пещере, утесы с сотами возвышались со всех сторон. Как Небеса, только без амниотических резервуаров.
– Оно нас слышит? – поинтересовался я.
Проводница кивнула:
– По меньшей мере двумя тысячами ушей.
Я наклонился к мужчине средних лет в третьем ряду от пола, чье дыхание было едва различимо, а неподвижные глаза под закрытыми веками совсем впали. Поначалу я ничего не сказал. Конечно, любой подслушивающий разум силой в шесть миллионов душ мог предвидеть мое обращение и, вероятно, даже ответить, прежде чем я открыл бы рот.
– У меня есть несколько вопросов, – сказал я через
И, помолчав, добавил:
– Я знаю, ты меня слышишь. И знаю, ты можешь ответить.
Пустая театральщина! Я – не первый пустился в это паломничество: с тех пор как Разум пробудился, здесь побывали тысячи человек.
– Чего ты боишься?
– Он никогда не отвечает, – сказала мне проводница.
Я повернулся к ней:
– Тогда откуда вы знаете, что он нас слышит? Почему решили, что все эти шесть миллионов человек просто не лежат в кататонии?
Она улыбнулась:
– Слышите, как мухи жужжат на обочине дороги. Что вы им скажете?
Поверхностный ответ – такие достают из печенья с предсказаниями. С другой стороны, я тоже не был полностью честен.
А если бы был, произнес бы нечто в таком духе: «Я знаю, что слишком мал для тебя. Знаю, что мой жалкий одиночный разум не сможет вместить даже малое из тех озарений, которые мелькают в твоем могущественном интеллекте. Но я не сомневаюсь: тебе, ублюдок, верить нельзя. Я видел, что рой может делать с людьми вроде меня, даже когда он составляет крохотную долю твоих масштабов и настолько мал, что снисходит до нас, признавая человеческое существование. Я знаю, ты видишь будущее… Даже если тебе не хочется рассказывать нам, каким оно будет».
Пусть болтовня проводницы о мухах отдавала клише, но она говорила о многом. Наверное, женщина имела в виду Шекспира. Мы для богов, что для мальчишек мухи, и пусть они не мучают нас ради забавы [239] . Но сомневаюсь, что боги встанут на защиту людей, если кто-то другой решит взять мухобойку.
Узлы Мокши можно найти и в других местах, если поискать: там, где нет складов, охраны и политики в отношении посетителей, так как, по сути, мир не знает об их существовании. В таких местах узлы, можно сказать, разговаривают. А вот имеют ли их слова смысл, уже другой вопрос.
239
Имеется в виду реплика Глостера из пьесы «Король Лир»; действие IV, сцена I (пер. Б. Пастернака).
Я нашел один в пакистанской деревне среди джунглей, прямо в конце горного проселка, на котором большая часть колесного транспорта сдалась бы после первого километра. Она лежала на койке в трехкомнатном автофабе, подключенная к сервису поблизости через древний оптоволоконный кабель, торчавший из основания черепа. Там не было умных матрасов, разминавших мускулы и переворачивавших тело с регулярными интервалами – только пленка москитной сетки да один старик – то ли отец, то ли дед, заменявший питательный мешок.
Девочке от силы исполнилось одиннадцать лет. Ее периодически трясло от приступов, и она завывала. У нее уже выпала половина зубов.
У старика не имелось переводчика и имплантатов, насколько можно было судить. Я задал вопросы, какие смог, с помощью жестов и
По моему мнению, с работой он не справлялся – от Аанджай несло смрадом. И все равно, обнадеженный ее вокализациями, я вновь попытался поговорить с Разумом Мокши. Девочка отвечала лишь бульканьем вперемешку с бессмысленными слогами. Пару раз мне показалось, что я услышал отдельный фрагмент, не полностью лишенный смысла: «Akan dating, tidak lamalagi». Но в конце концов списал это на случайные фонемы и отчаянное желание имплантатов перевести хоть что-то.
Глоссолалия – побочный эффект религиозного упоения и вознесения. А оно, в свою очередь, лишь глюк в теменной доле: знаменательный сбой в части мозга, которая следит за тем, где кончается тело и начинается все остальное. В рое таких границ не существует, там сама мысль растворяется в множествах. Наркоманы вознесения описывают это чувство Единения, личной связи со всем сущим, как невероятно приятное. Потому меня обнадеживает мысль, что звуки, издаваемые Аанджай, – своего рода отражение счастья, и в глубине этого гниющего тела ярко горит ядро экстаза.
Правда, ее бормотание – сбой, следствие неполного сигнала. У складских узлов интерфейсы с самым широким пропускным каналом; там люди не позорятся, бессмысленно лепеча. Тот факт, что Аанджай все еще говорит, означает, что она хоть и соединена с целым, но не совсем в нем потерялась. Нечто по имени Аанджай все еще существует.
Эта мысль меня тоже обнадеживает.
Однажды я беседовал с человеком, который разделил сознание с осьминогом.
Мне казалась, история будет не слишком пугающей. Идентичность имеет критическую массу, и, слившись с роем в миллион мозгов, ты становишься нейроном в общей сети, максимум ее незначительной частью. Думает ли о себе обонятельная луковица? Будет ли требовать голоса зона Брока? Рои не просто ассимилируют личность – они ее уничтожают. Их не просто так запретили на Западе.
Но осьминог? Беспозвоночное, хваленый моллюск! В столь крохотном разуме нельзя потеряться. Я мог бы и сам попытаться сделать нечто подобное ради исключительно вуайеристского восторга, шанса увидеть мир чужими глазами.
Правда, такие мысли приходили мне в голову до встречи с Гуо.
Мы договорились повидаться во время обеда в Стэнли-парк, хотя заказывать ничего не стали. Рассказывая о том, что с ним случилось, Гуо даже мысль о еде не мог переварить. Я так понял, он немало размышлял о произошедшем; беседа с Гуо больше походила на интервью с пугалом.
По его словам, это был простой интерфейс для простой системы – гигантского осьминога, освобожденного из изолированной колонии в заливе Якина и оснащенного межмозговым интерфейсом, обернутым вокруг его собственного мозга подобно паутине. У Гуо имелся такой собственный, искусственно выращенная сетка, пронизывающая мозолистое тело, – парень убивал «облака» в Гуандонге. Протоколы совпадали не полностью, но их можно было подкорректировать.
– И каково это – быть осьминогом? – спросил я.