Лубянка, 23
Шрифт:
1
Около двух десятых нашей достаточно продолжительной жизни мы прожили с моим братом Евгением бок о бок, в одной квартире, в одной комнате. И о многом спорили в разные периоды, во многом не соглашались. Однако в двух случаях разногласий не было: в отношении к советской власти и в том, что он, то есть Женя, менее завистлив, чем я. Впрочем, искренне считая свою особу более подверженной этому не слишком добродетельному чувству, я отнюдь не собираюсь бить себя в грудь и сопоставлять с хрестоматийными персонажами типа Яго, Сальери или той старушки, что жила «у самого синего моря». Но что правда, то правда — завидую, хотя
Позволяю себе так изящно «словоблудить» сейчас с единственной целью — перекинуть мостик к продолжению разговора о моих новых литературных друзьях и соратниках и честно заявить: да, большинству из них я завидовал. Но, ей-богу, то не была примитивная злобная зависть, легко выражаемая такими, примерно, словами: «сам дерьмодерьмом (варианты: бездарь, халтурщик, подхалим), а вот… везет же гаду…» Напротив, по большей части, у меня рождались фразы, начинающиеся со слова «почему»: почему его (ее) зовут, приглашают, о них помнят?.. Проще говоря: почему их печатают, издают, а меня нет? Или с диким трудом? С препятствиями? А?.. Ответы на эти вопросы я, по большей части, находил, и они не были оскорбительны для тех, о ком шла речь, но высвечивали мою собственную беспомощность, а то и гордыню, неумение общаться, просто невезение. А также и то, в чем уж совсем не хотелось себе признаваться: отсутствие литературных способностей, навыков, невежественность в поэзии — во всяком случае, в сравнении со многими из моих «конкурентов». Словом, все тот же дилетантизм… Но тогда, задавал я самому себе вопрос, зачем всем этим занимаюсь?.. А чем же еще? — отвечал я неохотно. Преподаванием? Уже было. Нравилось, да. Но безысходно и беспросветно и для себя, и для обучаемых — это я уже понял… Так что же остается? Все-таки литература. Только, быть может, не поэзия — какой из меня, в сущности, поэт? — но проза… Да, конечно, проза! Ведь в этом жанре я начал работать чуть не с пяти лет, и в списке моих выдающихся произведений числятся рассказы юмористические («…дайте мне масло и смитану… А прадавец бирет масло, наливает на него смитану, и…» Ну, сами понимаете, смеха полные, извините, штаны); или рассказы военные («…но красные не плакали в животе у рыси…»); а также пьесы — из жизни нашего шестого класса, и еще из жизни французов. Почему нет?..
Но вернемся к нашим «мутонам», то есть к друзьям-литераторам, и возьмем хотя бы Костю Червина. В какое сравнение с ним могу я идти? (Кстати, его наконец приняли в писательский союз, невзирая на все происки злопыхателей.) Во-первых, он знает (наизусть!) почти всю русскую поэзию, включая Случевского и Трефолева; во-вторых, с ходу может объяснить, что такое клаузула или спондей, и между делом, как нечто абсолютно обычное, употребить слова «дольник» или «метонимия»; в-третьих, ему ничего не стоит снисходительно разъяснить вам, что «имажинизм» это, по словам Шершеневича, «победа образа над смыслом»… И вообще, Костя, действительно, серьезный поэт и переводчик, в отличие от всяких любителей, вроде меня. Чуть не добавил «и халтурщиков», но, все же, это не так: потому что слово я по-настоящему люблю, рифму уважаю, стихотворный размер ценю, образность обожаю…
Вхождению в литературную среду помогает Косте и то, что он окончил Литинститут, знает многих современных писателей — с одними учился, другие учили его, с третьими встречается на собраниях или в ресторане Дома литераторов, который для меня почти недостижим. (Если бы не моя добрая подружка Полина, которая сейчас работает в том же здании в редакции одного толстого журнала и проводит меня к ресторану какими-то тайными дореволюционными коридорами.)
Костя так и сыплет именами тех, кого знал, знает, о ком слышал: Сергей Шервинский, Михаил Лозинский, Николай Заболоцкий, Миша Светлов, Сережа Наровчатов, Дэзик Самойлов, Миша Луконин, Боря Слуцкий, Юра Левитанский, Юля Друнина, Коля Старшинов… Хватит?..
Мне продолжал нравиться Костя — я отдавал должное его дарованию, эрудиции, доброжелательности, однако общаться с ним становилось, увы,
Теперь в поэзии ты царь зверей,
Хоть, в общем-то, простой себе еврей…
«…Поклон переводчику-другу
(Давно с адресатом знаком),
Ну, как в „эсэспэвские“ дроги
Ты впрягся с другими рядком?
Прошел сквозь рогатки неверья?
Рванул вожделенную дверь?..
(Скажу, a propos, в эту дверь я
Не стану стучаться, поверь!)»
(Примечание: здесь легко можно заметить элементы той самой гордыни и зависти, в коих я честно признавался.)
«…Но, все ж, отведенные лета
Прожить на Парнасе бы мне —
О, нет, не на гребне, а где-то
На скромной совсем вышине;
И нескольких истинных мне бы
Друзей на предгорьях найти —
Таких, что не лезут под небо,
Которым со мной по пути;
Которым не нужно вагона,
Чтоб лавры везти на базар,
Которым милее не гонор,
А скромный, пускай, гонорар…
Прости „психоложский“ мой выверт —
А попросту, может, нытье:
Об этом уж речь не впервые,
И время окончить ее…»
Костя мне отвечал:
«Приветствую дружка Юрашу!
Ты, право, гений и — весьма!
Хочу продлить беседу нашу
Посредством оного письма.
Поскольку ты сбежал на лоно
Природы, в девственную глушь,
С тобой посредством телефона
Не побеседуешь. К тому ж
Меня терзает, как и прежде,
Вся кровожадная родня:
Я на звонки бегу в надежде,
Что кто-то спросит не меня…»
И дальше о том самом вожделенном злачном месте в ЦДЛ:
«…На днях в известном ресторане,
Среди развесистых столов,
Где мед хмельной частенько тянет
Печальный Мишенька Светлов,
Сидел я с Дэзиком косматым
И с неким старым бугаем,
И кислое вино салатом
Закусывали мы втроем,
Как вдруг…»
<