Лубянка, 23
Шрифт:
Итак, «Москва, улица Правды… Артуру…»
Дорогой!
Мне приснилось ночью этой,
Будто вышел ты на мол,
С головы до ног одетый
В модный газовый котел.
Устранивши колебанья
В каждом атоме котла,
Ты стоял, как изваянье;
Пред тобой ночная мгла
Расступилась, и сошел ты
Плыл по небу месяц желтый,
Желтый месяц молодой…
Вдаль ты шел, одетый франтом,
Не оглянешься, ни-ни…
Вдруг одна из лаборанток
Прибегает из НИИ.
Вмиг за клапан ухватилась,
Напряглась что было сил —
Крышка медленно открылась,
Ужас всех нас охватил!
Там под крышкой — что такое? —
Нету вроде ничего:
Лишь сплошное мозговое,
Мозговое вещество!..
Ты прости мне сон нелепый
(Острой критики я жду),
Он привиделся мне летом
В пятьдесят восьмом году…
А через день, прямо с утра, начались неприятности: Тузик перестал выполнять команду «улыбнись»! Да что там «улыбнись» — его улыбку, может, видели только мы со Славой, а вот то, что он перестал вилять хвостом, давать лапу и вообще еле двигался, видели все.
— Чумка, наверное, — сказал кто-то из ребят.
— Или простыл, — предположил другой.
— Ладно вам, — сказал третий. — Что делать будем?.. Тузик, подымайся! Ну, вставай! Дай лапу!
Тузик лежал на своем черно-белом боку, вытянув лапы, и с трудом открывал глаза, когда ему кричали прямо в ухо. Понимая, что веду себя, как принято сейчас говорить, не вполне политкорректно, я, все же, спросил хозяйку, не думает ли она позвать ветеринара, если тут имеется такой.
— Чего он, корова, что ли? — удивилась та. — Костей обожрался. Заживет, как на собаке.
Тузик уже и глаза перестал открывать.
— Может, умер? — высказала предположение девочка Надя. — От старости.
Витя отвернул мягкую собачью губу. Зубы у него белели, как у молодого красавца на рекламе зубных порошков «одоль» и «дентоль».
Нужно к врачу, в больницу, единогласно решили ребята, и откуда-то у них появилась тачка. Тузик к этому времени даже шевелиться перестал.
— Ой, он умер! — Надя чуть не плакала.
Витя вынул из кармана осколок зеркала, поднес к собачьему носу.
— Запотело! — крикнул он. — Поднимай! Я знаю, где ветеринар. Мы туда свою козу водили.
Я помогал ребятам укладывать Тузика, но, когда его повезли, тачка почти сразу опрокинулась, и пес начал сползать на траву. Было страшно смотреть: как мешок. Однако, лишь только лапы коснулись земли, он встал на них и отряхнулся с таким треском, словно пастух щелкнул кнутом. Потом сел, укоризненно поглядел на всех нас и тут же лег.
— Интересно как, — сказала Надя, — сначала голова с ушами трясется, потом спина, а потом хвост. Постепенно… Как волна, когда набегает на берег.
Ее меткие наблюдения никого не заинтересовали,
— Выздоровел! — закричал Слава. — Дай лапу!
Тузик дал.
— Улыбнись!
Тузик улыбнулся. Но это видели только мы со Славой. Весь день Тузик был здоров и весел, как обычно, однако ночью его лая совсем не было слышно, а наутро повторилось то же самое: собака лежала на боку, с трудом открывала глаза, и ее выразительный хвост был нем и неподвижен, как обрывок толстой черной веревки.
— Все равно, без доктора не обойтись, — печально сказала Надя. — Только не на тачке везти, а…
Она замолчала, потому что автомобиля под рукой не было, повозки с лошадью тоже.
— Я знаю! — крикнул Костя. — Носилки! Как у скорой помощи.
Вдвоем с Витей они принесли большие садовые носилки.
— Может, привязать? — предложил Костя, когда Тузика, вялого и беспомощного, уложили на них.
— Еще чего! — чуть не плача, сказала Надя. — Что он, псих какой-нибудь?
С грехом пополам процессия тронулась. Мальчишки тащили носилки, Надя с подругой придерживали Тузика. Но странное дело! Так же как вчера, прямо на глазах он начинал приходить в себя, шевелился, пытался встать, повизгивал, и удерживать его было все трудней. А вскоре и вовсе спрыгнул с носилок, перескочил через канаву и — поминай, как звали!.. Остаток дня, по-прежнему, давал лапу, мел землю хвостом, лаял и щелкал зубами на мух.
В этот день мы с Риммой получили долгожданное письмо — из Жуковского от Капа. Вот что он нам писал:
«Дорогие Римма и Юра!
Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив-здоров, чего и вам желаю. Все вокруг говорят, что я подрос, похорошел, даже загорел немного, и это так и есть, но вот сытым бываю не всегда. Ваши друзья почти не дают мне сахара и конфет, приходится выпрашивать у ребят во дворе, а когда очень уж проголодаюсь, закусывать ботинками их сына Пети, а иногда шелковым зонтиком их знакомой Тамары. Кроме того, они считают, что я испортил платье какой-то Натальи Львовны. А я что? Просто хотел поделиться с ней: такую мне дали чудесную косточку, всю обросшую жирным мясом, — я и положил ей на колени: ешь, пожалуйста. А она как завопит: испортил платье! Новое! Светлое!.. Крепдешиновое!.. И что придумали? Закрыли меня на балконе! А там на полу, в холодке, большой пражский торт стоит. В коробке. Но что значит для меня какой-то картон? Для меня, натренированного на жеванье и разгрызанье резиновых клизм и кожаной обуви! Нет, не думайте, я не съел весь торт, хотя он жутко вкусный. Только кусочек. Но им не понравилось, что на нем появились красивые отпечатки моих лап и даже хвоста. И за это мне была выволочка.
А на неделе так захотелось солененького, а Сарик чистила селедку, я и взял кусочек, а она ейной селедочной мордой как начала в меня тыкать! Хорошо ли это?.. Милые Римма и Юра, сделайте божескую милость, возьмите меня отседова домой. Хотел было пешком в Москву бежать, да боюсь, дороги не найду. А Жуковский город небольшой, дома все каменные и машин много, а собак и кошек почти нет. Их, говорят, поубивали всех в дни отстрела. И в магазинах почти ничего нет, Сарик все из Москвы тащит. А еще Петя ее огорчает: бесится от безделья — так она говорит — книжки не читает, цельный день мяч ногами гоняет. Мне-то это на руку (вернее, на лапу) — я ведь тогда тоже во дворе бегаю. А Марк всегда на работе, или дома чего-то пишет, с ним не поговоришь по душам. И сыном не занимается — это опять Сарик говорит.