Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки

Панин Дмитрий Михайлович

— Если постоянно будешь делить пайку и оставлять часть ее на вечер — погибнешь. Ешь сразу!

— Если «схаваешь» очень быстро, как едят хлеб в нормальных условиях сильно проголодавшиеся люди, — сократишь свои дни.

— Ты куришь? Горе тебе! Бросить курить при полном истощении могут только люди могучей воли. Я таких не встречал. Прекращать надо раньше, когда на костях еще есть мясо, иначе шансы «загнуться» резко возрастают.

— Все, что приводит к выделению желудочных соков, так как они губительно действуют на стенки пустого желудка, — вредно. Все, что увеличивает количество усвояемой энергии (праны), — полезно.

Секрет шведа

Вспомнив о йогах, я хочу рассказать об одном явлении, которому до сих пор не нашел точного объяснения. Я не пропускал ни одной прогулки, несмотря на то, что это усиливало злобу тюремных надзирателей. Обычно после снегопадов, когда мороз крепчал, я видел, что снег прогулочного дворика был примят туловищем какого-то животного. На этапе в Воркуту в конце 1944 года я нашел объяснение этим вмятинам. Их оставлял Лев К., один из наших так называемых «однодельцев», хотя я

до этого его никогда не встречал. Он был обрусевший швед, историк по образованию. На прогулках он раздевался догола и катался по снегу. Об этом легко написать, еще легче прочитать, но невероятно, что в тех условиях можно было проделывать подобное.

Уже значительно позже, на воле, когда я начал с зимы 1962 года купаться в Москва-реке и на канале, я несколько раз наблюдал, как «моржи» из нашей секции напоказ катались по снегу. Раза два попробовал это сделать и я, но, конечно, в теплые дни, при температуре воздуха десять-двенадцать градусов ниже нуля. А когда, однажды, в двадцатичетырехградусный мороз это проделали два здоровенных водолаза, у одного из них прихватило ухо. Моржи были сыты и в прекрасной форме, — Лев К. был кожа да кости. Моржи сразу бежали в теплушку, — Лев К. должен был дожидаться, пока надзиратель откроет двери и впустит после прогулки в тюрьму. Но самое удивительное, что это самоистязание происходило в то время, когда он был на мизерном пайке, едва достаточном, чтобы не угасла жизнь. В лагере, уже в гораздо лучшем состоянии, я не раз пытался в закрытом помещении начинать обливаться по пояс водой, но вынужден был немедленно прекращать эти пробы: расход калорий увеличивался и наступало резкое похудание. Поэтому совсем не просто объяснить феномен Льва К. Скорей всего следует предположить, что он владел секретом использования энергии, аккумулированной в гонадах и солнечном сплетении. Известно, что йоги в Гималаях, держатели этой тайны, сушат теплом своего тела мокрые простыни на ледяном ветру. Быть физически сильнее своих сокамерников помогали Льву К. и эти морозные снежные ванны, о чем он сам нам рассказывал, и это подтверждает мою последнюю гипотезу.

Пример Льва К. обнаруживает громадные возможности души и тела. Мы рвем друг другу глотки, заримся на чужую собственность, тогда как сами являемся обладателями несметных богатств внутри нас. Мы можем прийти к богочеловечеству, но предпочитаем снижаться до уровня питекантропов…

Смерть из любящих рук

Лагерную тюрьму я покинул еще на своих двоих, пока ничего не болело. Но я и мои однодельцы вполне удовлетворяли критериям доходяг, поэтому нас всех сходу определили в «стационар», то есть лагерную больницу, почти ничем не отличавшуюся от обыкновенного барака. Только там сделали сплошные верхние нары, а с нижних убрали — часть щитов и таким образом образовались койки. Наверху лежали те, кто в состоянии был туда забраться; внизу — обреченные. Когда у кого-нибудь открывался пеллагрический понос, то он не мог уже забраться на нары, так как силы резко падали, и его переводили на место умершего. Движение шло довольно интенсивно, так как срок жизни больного в таком состоянии — пятнадцать, редко — двадцать суток. Стационар, по сути дела, был той же тюрьмой. Только с нас сняли лагерную одежду, оставив в одном белье. А так как на все отделение была единственная пара ужасных дырявых ботинок и какие-то лохмотья, которые постыдился бы надеть последний доходяга на лагпункте, нас тем самым лишили на зиму и весну прогулок. Правда, на окнах не было «намордников», да кто-нибудь мог забежать навестить и иногда что-либо принести… Порой включали радио. Как из другого мира донеслись однажды голоса вахтанговцев. Транслировали «Сирано де Бержерак». В эфире переливалась гамма чувств самого Сирано… Там — свет, овации, успех актера… Здесь, под нарами, в царстве смерти — вонь, ругань.

Ежедневно получали скудный больничный паек, к которому можно было что-то добавить, если достанешь. Но в этой возможности таилась страшная скрытая опасность. Вскоре я уже немного огляделся, попривык и однажды, надев лохмотья, побрел по лагпункту в сторону бухгалтерии. По дороге встретил нескольких знакомых. Одни сделали вид, что не узнали меня, другие отвели глаза в сторону. Как видно, перспектива общения с такого рода лагерным преступником, «повстанцем», внушала страх. Я вполне понимал их поведение и считал его оправданным.

В бухгалтерии за барьером сидела женщина средних лет. Когда она подняла голову в ответ на мою просьбу проверить, не осталось ли у меня на лагерном счету денег, я увидел светло-голубые глаза, темно-русые волосы, перехваченные на лбу ленточкой, орлиный нос. Такой запомнилась мне Марика. Я повторил вопрос, и тут она как-то встрепенулась, подошла ко мне, стала расспрашивать, нашла мой счет, предложила купить на все деньги, то есть на сто сталинских рублей, пайку хлеба. С того дня она навещала меня в день по два-три раза, всегда приносила то окурок на несколько затяжек, то целую скрутку, а часто — кусок горбушки или сухарь. Она прекрасно ко мне относилась и уверяла, что при моем появлении в отрепье была сражена выражением большого страдания в глазах. Марика была рижской немкой. Муж ее был высокопоставленный латыш, и красные забрали их вместе во время «чистки» сорок первого года. Два сына-подростка сумели улизнуть, а потом, видимо, пристали к латышам, скрывавшимся в лесах. В то время встречались и такие, — не все покорно ждали своей очереди. Муж Марики, конечно, погиб в лагере; она же, благодаря железной воле и энергии, выжила. Сердце подлинной христианки Марики постоянно источало любовь. Ее голубые, круглые, чуть выпуклые глаза излучали ласку, сочувствие, жалость. Ее призванием в жизни было творить добро. Вечно она о ком-то хлопотала, за кого-то просила, собирала теплую одежку для тех, кого отправляли по этапу, облагая данью лагерных придурков. И в ее руки стекались дары и подаяния, а затем, не задерживаясь,

переходили к погибающим и выкарабкивающимся из могилы.

В её сердце я занимал не последнее место. Ей очень хотелось мне помочь, а мне очень хотелось есть. Как-то она достала талон на обед с общелагерной кухни. Не следовало ей этого делать: я не смог удержаться от соблазна и, потеряв осторожность, съел сразу литра два жидкой баланды. Немедленно нарушилось какое-то равновесие, и организм, привыкший к скудным количествам пищи, не справился с усвоением питательных частиц из большого количества жижи. У меня открылся понос.

В тех условиях и при моём состоянии понос означал неминуемую смерть. Лекарств не было, трав и витаминов тоже. Никаких закрепляющих средств — рисового отвара, черники, кагора — об этом даже смешно было думать. О нежной высококалорийной пище не могло быть и речи, — скажи спасибо за больничный паек; Врачи, естественно, были бессильны. Ни я, ни мои товарищи не знали случаев выздоровления [19] . Оставалась только одна возможность — просить пересушить свою пайку на сухари. Утопающий хватается за соломинку: выменивали у углежогов древесный уголь на хлеб, мололи его, ели, воображая, что он абсорбирует воду и тем самым понос прекратится. Надежда оказалась вздорной. При пеллагрическом поносе стенки желудочно-кишечного пути предельно утончаются; реснички на них, производящие мерцательные движения для всасывания питательных элементов из пищи, оказываются почти полностью съеденными, — а те, что еще остались, прилипают к стенкам. Поэтому пища, проходя по таким гладким трубам, не задерживается и плохо перерабатывается. Процесс идет стремительно, день ото дня положение ухудшается. Перед смертью человек уже теряет аппетит, и ему даже не хочется курить. Такой понос обычно возникает, когда уже все более ценное в организме съедено. По великой мудрости Творца, тело, сопротивляясь гибели, отдает на растерзание голоду сначала не самое главное. Конец наступает, когда в пасть голода попадает головной мозг, причем первым уничтожается тоже менее важный элемент — память. Лишь затем — очередь нейронов, обеспечивающих мышление. Начинается пеллагрическое безумие. Нарушения в коре приводят к смерти [20] .

19

От одного заключенного нам стало известно, что еще в начале 1942 года два вольнонаемных лагерных врача проделали эксперимент. Они изолировали молодого парня «пеллагрозника» и начали откармливать сливочным маслом, медом, молоком из резервов оперчекотдела, так как врачиха, участвовавшая в эксперименте, была женой какого-то видного чекиста. Кажется, результаты оказались положительными. Парня как будто спасли, хотя решающее значение имела дозировка и, не зная ее, легко можно было погубить человека.

20

Последняя фаза болезни в столь антисанитарных условиях почему-то сопровождается бешеным размножением вшей, которые заживо грызут умирающего. В нашей больничке этого ужаса не было.

Обет Богу

Почти всё это я понимал уже к тому времени, когда у меня открылся понос, и умом холодно оценил оставшийся мне срок жизни. Но мои душа и дух были абсолютно не согласны с вынесенным приговором. Меня даже как бы ожгла радость — возникла единственная неповторимая возможность провести поединок со смертью в самых неравных условиях. Конечно, такое чувство не было первичным, а последовало за жаркой молитвой, в которой я дал обещание Богу постоять за выполнение Его святой воли и тем самым чем-то помочь обманутым, защитить их от лжецов и душегубов. Каким-то неведомым путём я уже был подготовлен к этому обещанию. С момента моего обета возникла уверенность, которая уже больше никогда меня не покидала. Я знал, не сомневался, был убежден, что Бог сохранит мне жизнь, и у меня хватит умения, воли, чтобы свернуть горы. Я не знал, что мне предстоит, но был уверен в реальности достижения высокой цели, которая вскоре появится.

Чудо на сороковой день

А пока была задача отвоевать жизнь, победить охватывающие меня ледяные клешни смерти. В моем распоряжении было лишь одно средство — молитвы и медитации. К молитвам я был приучен с детства. О медитациях не имел никакого представления [21] и пришёл к ним в ходе борьбы с болезнью. Я выбрал «Отче наш» — величайшую молитву, данную самим Спасителем, — и начал размышлять над каждым её словом. Уже вялым в то время умом я всё же сумел прийти к выводу, что в ней изложены почти все важнейшие идеи христианского учения. Если бы Евангелие было утеряно, а осталась одна эта молитва, то такие светочи как Иоанн Златоуст и св. Августин смогли бы восстановить сущность учения Иисуса Христа.

21

О медитировании я впервые прочел в 1960 году в трактате Рамачсрака о радже-йоге, и позднее в книге Свами-Шивонанда «Медитация и концентрация».

Первые несколько дней я ещё лелеял надежду, что это не пеллагрический понос, а простое расстройство. Дней пять я скрывал своё состояние, цепляясь за право остаться на верхних нарах, но всё труднее становилось залезать на них, да и медперсонал кое-что начал замечать. И вот, мне предложили занять место в «трюме», как мы его называли, и улечься на койку только что умершего… Дни шли. Два раза в день заходила Марика, приносила покурить. Голод переставал уже мучить. Нередко я стал отдавать баланду, ограничиваясь только сухарями, да их тоже ел как бы по обязанности. Прошло пятнадцать суток — из меня просто хлещет. Длительность и исход болезни были известны. Каждое утро в глазах Марики я читал застывший ужас, немой вопрос, робкую надежду.