Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки
Шрифт:
Конструкторское бюро было расположено в помещении кузнечного цеха. Невольно много раз в день приходилось проходить около молотов и приглядываться к их работе. Больше всего меня поражало разнообразие производимых поковок. На токарном и других металлорежущих станках время обработки детали определяется, в основном, так называемым машинным временем, которое исчисляют по необходимым оборотам шпинделя, величине подачи, глубине резания и другим факторам. Короче говоря, минимальное время обработки может быть заранее вычислено по наилучшим технологическим показателям, давно уже изученным и приведённым в систему. Иначе определяется время свободной ковки. Область эта еще мало разработана, хотя кузнечное дело знакомо людям со времён глубокой древности. В справочниках указано время отдельных операций, таких, например, как вытяжка, осаживание, рубка… и из этих компонентов технолог должен был составлять время ковки изделия. Такая задача по плечу лишь первоклассным инженерам, да и то для производства массового или крупносерийного характера. Для предприятий, где преобладали индивидуальные заказы, способ неприемлем, ввиду трудоёмкости и ненадежности.
Я подолгу смотрел на изменение размеров заготовки под ударами молота, и у меня родилась мысль: решить эту задачу по величине работы, затраченной на деформацию,
Петрович, а также остальные инженеры считали, исходя из громадного разнообразия поковок, что его единым методом не охватить, поэтому не оценили возможности такой идеи и предсказывали мне неминуемый провал. Они говорили, что надо три жизни, чтобы в полном объёме решить подобную задачу. Мне хотелось попробовать на этом свои силы и понять, насколько мой ум приспособлен для исполнения главной миссии — избавления людей от нависшей над ними угрозы. Мне казалось, что в случае положительного результата я смогу дать конструктивные решения и в другой области. Вопреки уговорам друзей, я перешёл технологом в кузнечный цех и стал ответственным за вопросы нормирования. Сразу же я добился образования группы из двух хронометражистов, а через полгода увеличил её до пяти человек. Все вместе мы составили справочник новых технически обоснованных норм. Производство не могло ждать моих теоретических разработок и пока что приходилось многое предугадывать, но голова работала неплохо, несмотря на недостаточно качественную пищу. Основная работа шла параллельно. За этот первый, наиболее трудный для меня, период я допустил около пяти крупных ошибок, тогда как до моего метода они совершались сплошь да рядом. Это доказывало, что основная идея была плодотворной. Работа была чисто инженерной и не представляла военного интереса. Управлению лагеря она понравилась, ввиду того, что сулила навести порядок на крайне запущенном участке нормирования, и меня зачислили в технический отдел комбината Воркутуголь с вытекающими для зэка последствиями: пропуском на бесконвойное хождение за зоной в радиусе тридцати километров и сносным питанием.
День начинался для меня в четыре утра, когда дневальный будил по моей просьбе, и до семи я работал в бараке над своими соображениями. С восьми утра до пяти вечера, имея в своем распоряжении час на обед, я был на заводе. В начале шестого я ложился не раздеваясь, накрывшись с головой, чтобы не слышать шум и разговоры вернувшихся с работы друзей, и спал до семи, половины восьмого. После ужина, с половины девятого и до двенадцати ночи я штудировал нужные книги. Так я создал себе два утра и способствовал сублимации энергии. Более двух лет я упорно трудился по этому расписанию. В целом поставленная мною задача оказалась необычайно сложной. Решил я ее тогда на девять десятых и постоянно додумывал оставшуюся часть, возвращаясь к ней почти ежегодно в течение последующих двенадцати лет, но лишь в 1959 году в Москве я сумел опубликовать краткое изложение этой работы [28] . На основании моих выводов кузнечное дело из сборника отдельных рецептов превращалось в стройную систему, где фактор времени определял ковку, число подогревов, их длительность и связывал другие показатели процесса воедино.
28
Вначале я избрал для опубликования этой работы один из наиболее известных технических журналов «Вестник машиностроения». Моя работа вряд ли была хуже статей, появляющихся в нем, и получила требуемую рекомендацию солидного профессора. Получив отказ, я его навестил. С гаденькой улыбкой профессор посоветовал мне взять в соавторы одного деятеля из его окружения и был удивлен, когда я, нарушив их традицию, ответил, что меня не сумели ограбить даже на одиннадцати пересылках. Все редакции советских журналов захвачены людьми, тесно друг с другом связанными, и в их лавочку нелегко проникнуть. С большим трудом я пристроил статью в незаметном ведомственном журнальчике и впоследствии был даже рад, что она там затерялась.
На основе разработанного метода и выведенных уравнений знатоки кузнечного дела могут переработать описание свободной ковки под молотами, так как добытые и проверенные на деле решения просятся быть поставленными на службу технологическим процессам. На тему своей воркутской работы уже на воле я мог бы, безусловно, защитить диссертацию. Но времени на сдачу всяких экзаменов не было, да и не хотелось становиться более заметным. Решающим было то, что уже через год после начала работы мне стало ясно, что свой вклад в дело общей борьбы я обязан сделать в сфере идей, плодотворных решений, и последующие годы все мои помыслы были заполнены размышлениями о помощи рядовым труженикам.
Темнейший князь
С конца 1946 года питание снова ухудшилось: американские продукты кончились, во многих областях страны был очередной голод. Некоторые получали посылки: кто умел — комбинировал; заводские работяги мастерили мундштуки, портсигары, зажигалки; пропускники, имевшие к тому склонность, подторговывали. Я обходился казенным пайком. Одним словом, все заводские сводили концы с концами и находились в дееспособном состоянии. Многие из нас руководили важными участками работ. Начальником литейного цеха был назначен Генрих, главным механиком завода — старый воркутянин Костя Митин, новым оборудованием ведал Дима Щапов, во главе других цехов также стояли заключённые. Оборудование тогда было сплошь американским, в глазах рябило от названий фирм станков, и несколько знатоков английского языка пристроились на переводах документации. Завод выполнял большие ответственные задания. Под началом Кости несколько инженеров осуществляли сборку железнодорожного моста через реку Воркутку, другие комплектовали оборудование цементного завода и готовили его монтаж. При таком положении начальник лагпункта был в большой зависимости от начальника завода и часто выполнял его требования. Так, была выделена отдельная комната в небольшом бараке для наиболее ответственных зэков, где каждый получил койку с постельными принадлежностями, и наша тройка попала в число двенадцати счастливцев. Уютные вечерние беседы теперь кончились; получив пропуска, Петрович и Генрих пропадали на заводе. Но раз в неделю раздавался клич: «Даешь по тридцаточке!» [29] , и это
29
На сталинскую «тридцаточку» можно было купить полкило сахара.
Во время наших прежних бесед мы в своей узкой компании обсуждали вопрос о приверженности людей к титулам и званиям. Я склонялся к мнению, что стремление к так называемому равенству — проявление зависти. Если средний революционер получит титул и деньги, он останется доволен и революция для него пойдет побоку. Не в счёт, конечно, фанатики и теоретики, но их ведь мало. Петрович кипятился и доказывал, что мещанину никакие титулы не требуются, так как ему нужен домашний уют, а на всё сверх этого ему наплевать… Красноречие Петровича победило и в то время с ним согласились. В благоприятной обстановке, без стукачей, мы провели эксперимент на двенадцати зэках, вполне советских, из которых четверо ранее были в партии. Все они происходили из крестьян, рабочих или мещан. В одну из «тридцаточек» Петрович предложил присвоить каждому тот титул, какой ему нравится. Костя, самый шумный и напористый из всех, потребовал себе «светлейшего князя», Валера на меньшее тоже не соглашался, мне и Петровичу дали графа, Генриху — барона… Как я предполагал, играть им страшно понравилась; много шутили, смеялись, и ее не прекратили, а продолжили в следующие дни. Моя жизнь стала лёгкой и прекрасной. Раньше приходилось тратить уйму времени и ходить по инстанциям, чтобы добиться крайне необходимого инструмента для моих ребят, проводивших в кузнице хронометраж, или вырвать оптический пирометр, добыть секундомер на время выбывшего из строя… Теперь всё изменилось. Я приходил, скажем, в отдел Валеры и вполголоса говорил парню, посвященному в нашу игру: «Доложи князю, что граф Панин испрашивает у него краткую аудиенцию». Через несколько минут дверь в кабинет торжественно приоткрывалась и мне сообщали: «Вас просят». Приближаясь к столу, за которым заседал Валера, я бросал: «Ваше сиятельство!». Он растягивал до ушей и без того очень большой от природы рот, зеленоватые глаза его на рябеньком лице маслились от восторга.
— Садитесь, граф. Я вас слушаю.
— Бесценный князь, простите мне мое вторжение. Вы заняты решением проблем огромной важности, а я с такой ничтожной просьбой, что даже неловко занимать ваше время.
— Ну, что вы, граф, я всегда рад вас видеть, — говорил Валера искренне, хотя раньше мы в достаточной мере не жаловали друг друга. — В чем дело?
Я снова пару раз нажимал на его титул, пускаясь на самую грубую лесть, ло принципу чем больше, тем лучше, и излагал свою просьбу, которая немедленно разрешалась благоприятно.
У любящего поговорить Петровича, мещанина и пошляка, по его собственному определению, была слабость: длинный язык и желание посплетничать. Раза два его предупредили, а на третий, невзирая на профессорство, обещали побить. Первые два случая я улаживал в гражданской обстановке, до введения титулов, и процедура была крайне тяжелой и неприятной. В третий раз из-за гораздо более грубого нарушения я отправился к светлейшему князю Косте. Правда, за лагерные повадки, любовь к блатным выходкам и умение темнить к нему вскоре прилипло, и кажется навсегда, прозвище «темнейший». Но в ту пору он еще ходил в светлейших, и я со своей неприятной миссией направился в его служебную резиденцию, захватив для представительства Генриха. На этот раз, как секунданты, мы были сухи. «Как изволили почивать, Ваша светлость?», — перебарщивает Генрих. «Барон, — одергиваю я его. — Вам следовало бы помолчать. Вы значительно моложе и ниже по геральдике. Когда Их светлость соблаговолит. Они сами вас спросят». «Светлейший» доволен. Разговаривая с ним, я посильно перевожу его лагерную угрозу «избить» на язык дуэльного кодекса, при этом настаиваю на мировой между двумя столь значительными титулованными особами. Чувства удалось на этот раз загасить быстро и безболезненно. Взаимное величание могло продолжаться долго, но нас решили переселить в новое общежитие, рассчитанное на двадцать четыре человека. Дело в том, что при данном составе совершенно невозможно было кого-то выдернуть и поселить на его место стукача: среди нас ни одного не было, и его сразу бы выявили. Поэтому начальство решило оборудовать новое помещение: фирма перед расходами не останавливалась. При переезде было решено с игрой покончить.
Рассказывают, что на Руси у бояр были шуты, шпыни, балагуры… Наверное, так, потому что сами видели шутов на лагпунктах. В одном из соседних бараков, где проживал нарядчик, при нем в этом амплуа состоял свихнувшийся троцкист тридцать седьмого года Рувим. Хриплым голосом он пел, верней, выкрикивал фашистский гимн «Хорст Вессель», при этом у него как-то дергались и выпучивались глаза. За это его содержали при особе нарядчика. Видимо, дело не в деньгах, а во власти над человеком.
Рувим свихнулся во время одного из расстрелов на Воркуте. Их постоянно производили в старых, заброшенных каменоломнях за городом по мере оформления лагерных дел, выпекаемых оперативно-чекистским отделом. В конце войны карательная команда была укомплектована какими-то белобрысыми, низкорослыми, совсем юными и слабосильными птенцами. Побывавшие под следствием и получившие новые сроки зэки, вернувшись на лагпункты, рассказывали, как эти парни, сами чуть не плача, наваливались все вместе на одного здоровенного бандита, с трудом его вязали и увозили. Ходили слухи, что это были дети чекистов, которым родители сумели заменить фронт безопасной работой палача… Устроили им «производственную практику»…
Кроме этих будничных «экзекуций», на Воркуте прогремели два массовых расстрела- Первый остался в памяти очевидцев как «комиссия Григоровича». В 1938 году вспыхнула знаменитая забастовка троцкистов. На нескольких десятках лагпунктов, разбросанных на огромной территории, никто не вышел на работу. Реакция была стремительной. Расправой вершил приехавший со сворой чекистов Григорович. Троцкистов свозили на лагпункт кирпичного завода и там ежедневно расстреливали. Уцелели немногие — зелёная молодежь, в том числе и Рувим, и несколько особо отличившихся стукачей, которых впоследствии все сторонились как зачумленных.