Лучшее за год 2005. Мистика, магический реализм, фэнтези

Кинг Стивен

— К себе в комнату.

— К себе в комнату… что?

— К себе в комнату, сэр.

— Оставь его, Боб, — говорит Оксли. Он единственный из троих не курит. — Давай, беги, парень.

— Никуда он не побежит, — заявляет Мередит, давя окурок носком ботинка. — Тебе ведь вообще не положено быть здесь, а?

Беллингс пожимает плечами. В глазах у него загорается огонек, холодный огонек, который питается постоянным чувством дискомфорта, гнездящимся где-то в спине, нет, ниже спины.

— А я часто делаю то, что

не положено, — говорит он и добавляет, взглянув на расплющенную сигарету «Капстан», — как, впрочем, и все мы.

Оксли удивленно приподнимает брови.

Рот Бёрджесса-младшего непроизвольно открывается, он бросает косые взгляды сначала на Мередита, потом — на Оксли, затем — снова на Беллингса.

— Ты ведь наглый извращенец, не так ли, паренек? — говорит Мередит, приподняв сзади мантию и сделав шаг к Беллингсу.

— Наглый — возможно, — отвечает мальчик, — хотя, думаю, у меня есть на то причины.

Он чувствует, что сердце бьется где-то в виске… Странное ощущение, но не лишенное даже некоторой приятности.

— Но что до извращенца, то, что называется «bugger», то это слово можно применить ко мне только в том значении, в каком его использовали в тысяча семисотых годах, в смысле «дружок» или «пользователь», хотя пользователь — это скорее вы, не так ли, Мередит? — но никак не в смысле «еретик», как это было принято в тысяча триста сороковых, не «содомит» — как в тысяча пятьсот пятидесятых, и, уж совершенно точно, не в смысле «зверюга» — кажется, тоже середина тысяча пятисотых.

Все трое уставились на него. Мередит, правда, еще успевает искоса поглядывать то на одного из приятелей, то на другого. Он уже собирается что-то сказать, но мальчик еще не закончил:

— А кроме того, — продолжает он, — вы, помнится, назвали меня «дыркой», после чего продемонстрировали, для чего служат дырки… И эти ваши действия — в сочетании с вашими же весьма подробными пояснениями — доказывают, что извращенец-то как раз вы. — Мальчик делает торопливый вдох и пожимает плечами. — Можно быть либо гайкой, либо болтом, сэр. Быть и тем и другим сразу — невозможно.

Оксли хмурится:

— Уильям! О чем это он?

Мередит передергивает плечами. Он в бешенстве.

— Что ты хочешь всем этим сказать, парень? — спрашивает Оксли.

Беллингс смотрит на них широко раскрытыми глазами. Он переводит взгляд с одного старшего на другого, он успевает с каждым хотя бы на секунду встретиться глазами.

— С вашего позволения, сэр, думаю, мне не следует ничего больше говорить. Возможно, я и так сказал слишком много.

— Вот это точно, — отвечает Мередит и берет с подоконника свою трость. — И сейчас я поработаю над твоей задницей.

Оксли останавливает руку Мередита:

— Если то, что рассказывает этот парень, — правда, Уильям, ты уже над ней изрядно поработал.

Мередит растерянно смеется:

— И вы ему верите?

Он

смотрит на Бёрджесса-младшего:

— Боб, неужели ты поверил ему? Этот маленький пе… паршивец пытается оклеветать меня. Ну, мало ему не будет!

— Уильям, — говорит Оксли, еще крепче сжимая руку Мередита, — опусти трость. — Мередит пытается стряхнуть руку Оксли, но безуспешно. — Я сказал, положи трость, Уильям! — Он поворачивается к Беллингсу, — Иди к себе, парень.

Мальчик кивает и уходит, тщательно обойдя троицу старших.

— Это не конец, Беллингс! — кричит Мередит. — Долго ждать тебе не придется.

(15) 9 сентября 1967 года

— Мама. — Он коротко кивает матери.

— Я рада, что ты приехал, Томас, — говорит она, поднося к носу крошечный носовой платочек, обшитый по краям розовым кружевом.

Он оглядывается на гроб:

— Я бы ни за что не пропустил этого.

Хелен дергает его за рукав куртки.

Мать хмурится:

— Я знаю, вы не очень-то ладили…

— Я примирился с ним, — говорит он, находит руку Хелен и сжимает ее в своей.

Его мать кивает и снова подносит платочек к носу:

— Я видела, — говорит она, кивая на покойного, — ты как будто что-то говорил ему, когда наклонялся над гробом?

Он отпускает руку Хелен и достает из кармана шляпную булавку, украшенную жемчужиной.

— Нет, я просто убедился, что он действительно мертв, — отвечает он, показывая булавку матери. — И очень сожалею, что у меня нет времени остаться и удостовериться, что его действительно закопают. И еще я сожалею, что обычай велит положить его в мягкую землю, а не закатать в асфальт, как он того заслуживает.

— Томас! Как ты можешь…

Он наклоняется к ней близко-близко, не обращая внимания на то, что Хелен изо всех сил тянет его за рукав:

— Ты ведь все знала, мама, правда?

Женщина в большой серой шляпе подходит довольно близко к ним, так что он вынужден заставить себя улыбнуться и обнять мать за плечи. Когда женщина, кивнув, отходит от них, полуприкрыв глаза, как бы понимая их горе, он шепчет матери на ухо:

— Ты ведь знала, что он со мной делал, правда? Ты знала, что он…

Ему хочется сказать: «трахал меня в зад»… ему хочется спросить у матери, известно ли ей, что, например, слово fuck, несмотря на удивительно частое употребление, можно отследить в языке только с начала XVI века, и то только благодаря Уильяму Данбару, францисканскому монаху и проповеднику, в то время как гораздо более молодое слово arse… Но вместо этого он говорит:

— Ты ведь знала, что он насиловал меня, правда? И ты позволяла ему это делать.

— Как ты можешь говорить такое…

Он поднимает руку, останавливая ее: