Лучший друг
Шрифт:
II
На улице все было по-старому, но все же лучше, чем в прокуренном до фундамента доме. С холодным вечерним ветром нахлынули былые воспоминания. Два парня в кепках и с наушниками в ушах с энтузиазмом разрисовывали стену очередного закрытого на вечный ремонт здания. Они рисовали какого-то парня, упорно тянущегося рукой к дальней планете, стоя на полуразрушенной крыше дома, под которым толпа рабочих уже сбивала фундамент. Сверху красовалось граффити: «Mensk life». Егору всегда нравились такие смелые и инициативные ребята, выворачивающие город наизнанку, и он в который раз убеждался в силе стрит-арта и его многогранности.
Эта
В силу своего возраста Егор не мог понять и прочувствовать то, о чем на самом деле писал Лёша в те годы. Старший брат стал сочинять свой роман, который намерен был отдать в редактуру или выпустить сам, чтобы люди увидели, что есть способы развлекать себя при помощи чтения даже в такие времена. Так он принялся в свои шестнадцать за «GalaxyGuy» – единственный законченный им роман на сегодняшний день.
В свои двенадцать лет, сидя в очередной раз за столом и сжимая в слабой детской ручонке денежку, которую родной брат ему оставлял каждую пятницу, Егор тихо плакал, смотря на лежащее на диване большое и тяжело дышащее тело. В то время Лёша уже начал работать и целыми днями пропадал на стройке, пока Егор сидел у тетушки Твид, и она его учила химии и математике. Теперь же, видя усталого брата, полностью измотанного после недельной разгрузки кирпичей и вечерней смены в ресторане, Егор пытался найти способы помощи родному брату, но все сводилось к банальному мытью посуды, уборке и приготовлению бутербродов с маргарином. С этим он справлялся успешно, за что старший брат всегда благодарил его и жал его мягкую ручку своей – шершавой и мозолистой.
В тот вечер он хотел накрыть старшего брата своим пододеяльником, но заметил около дивана напечатанную рукопись на сорок-сорок пять страниц. Егора сразу заманила эта скрепленная степлером кипа бумаги. Он взял ее и ушел к секретеру, где и провел половину ночи за чтением сырого, но такого занимательного начала истории, которую брат, судя по маркировке на углу первого листа, писал уже месяц.
Но помимо самой истории, рассказывающей о невероятной планете, на которой царила вечная зима, Егора зацепили слова на последних страницах рукописи. Там было все испещрено попытками сделать наброски мегаполиса, в котором жил главный герой и откуда хотел сбежать.
Рисунки показывали огромную пещеру, диаметром в два-три километра, по длине которой располагались ужасающих размеров небоскребы, перевернутые вверх тормашками, дома и прочее. Так мегаполис представлял из себя огромную пасть с зубами-небоскребами и одним огромным сталагнатом, тянущимся снизу и сверху, соединяющимся в середине пещеры, образуя удобный переход между гравитационными полями пещеры.
Егор долго смотрел на эти иллюстрации с горящими глазами, хотя даже его детский взгляд понял, что брат рисовал паршиво, чего не скажешь о его красивом и легком языке, которым он писал историю, на тот момент именующуюся как
Проснулся он от шелеста бумаги, которой старший брат шуршал прямо над его ухом. Широко разинув рот, он медленно листал работы младшего брата и долго всматривался в каждую деталь, стараясь не упустить ничего важного. Егор поднялся и с долей неуверенности и даже страха посмотрел на него сонными глазами. Они долго просидели, болтая о его рисунках и первой рукописи старшего брата. Егор сразу пошел учиться рисованию к старой знакомой Лёши. Ввиду детского энтузиазма и неопытности он оказался очень целеустремленным. Какое-то время его не интересовало почти ничего, кроме рисования. Даже школа ушла на второй план.
Два года кропотливой работы создания обложек для каждой главы, важных иллюстраций схваток или полетов по космосу в поисках идеальной жизни прошли незаметно. Егор нарисовал более двух сотен рисунков, около пятидесяти обложек и еще бесчисленное количество черновиков. Конечно, его рисунки не отличались остротой глаза гениального художника, но Лёше нравилось, и это стало главной отправной точкой в их литературно-изобразительном путешествии, каждый из них переживал его по-разному и воспринимал с разных точек зрения.
Лёша писал мало, но уделял книге все свободное время, которое появлялось в перерыве между работой и учебой, от чего его период с шестнадцати до девятнадцати лет оказался самым трудным, но в то же время самым осознанным и приятным в жизни. Егор, в том возрасте еще особо не задумывающийся по поводу массовой депрессии, что царила в столице, просто любил рисовать и занимался этим до пятнадцати лет, когда его и накрыл с головой период постоянного непринятия всего вокруг и кризиса художника, вопрос которого встал у него на пути слишком рано.
Егор часто задумывался, что убило в нем искусство, и никак не мог решить, какие из факторов повлияли на это. Ими была и школа, в которой клубы художников, эпатажно вырядившись во все яркое, насмехались над неумелой рукой простого обывателя Егора. Эти люди были теми, кто впервые дал ему почувствовать животную ненависть к некоторым особам, которые абсолютно ничего из себя не представляли. Возможно, это общество, которое он до каких-то пор боготворил и называл новыми легендами, стало тем самым, что избавило его от пристрастия к рисованию, возможно, погребя его глубоко, но все же не до конца.
Будучи человеком зацикленным, даже фанатичным в какой-то степени, Егор не мог воспринимать зачатки своего таланта как что-то хорошее. Женя, девушка, которая обучала его рисованию первые полгода, много рассказывала ему про художников ушедших эпох. Слушать истории про людей, которые, кто сквозь бедность и непонимание, кто сквозь славу и признание, но все же стали значимыми в какой-то степени, было ему приятно. Именно эти истории сказали ему, кто такой художник и какой он, этот самый художник. Как бы он ни выглядел, рисуй он слонов на длинных ногах или медведей в лесу, он, в первую очередь, творец, играющий чувствами и эмоциями, но ни в коем случае не эпатажем и вульгарностью, чего, к слову, хватало у некоторых личностей.