Лучший из миров
Шрифт:
– Со мной собралась? Ладно, идем! Только не удивляйся, если первый же встречный сдаст нас добрым дядям с дубинками – тебя за бродяжничество, а меня за работорговлю.
Опомнившись, Тейю посмотрела на свои голые руки, вскинутые в просящем жесте, перевела взгляд вниз, на собственное тело, и в панике захлопнула дверь. Заплескалась вода. Дан примирительно крикнул:
– Надо же купить тебе одежду!
Молчание. Вода заплескалась с удвоенной силой. «Еще соседей зальет», – с раздражением думал Дан, сбегая по лестнице. А еще о том, какие у нее коленки. Все остальное воображение стыдливо замалчивало, а на коленках почему-то оживало и включалось на полную катушку. Такая вот компенсация.
Ладно, все это романтика. Сейчас у нас дело. И какое – врагу не пожелаешь! Мысленно составляя список самого необходимого (угрожающе разбухавший с каждой минутой), он сел в машину и пустился колесить по окрестным дворам и улочкам в поисках какого угодно магазина женской одежды.
Район был ужасен. И сейчас, в хмари и слякоти, и в самый расчудесный июльский хрестоматийный полдень он наверняка выглядел одинаково
Непритязательная «Одежда из Европы» присоседилась к одному из домов в самой глубине двора. По раздолбанной, но чистой как будто лестнице Дан спустился в подвальчик, где было очень мало места и очень много пронзительного желтого света. Две крохотные комнатки, сложно перегороженные кронштейнами, были завешаны и завалены барахлом под самый потолок. Лишь посередине тряпичное море нехотя расступалось, высвобождая пятачок для стола, где горой сала возвышалась над кроссвордом хозяйка-старьевщица. Пока Дан, полупарализованный открывающимися перспективами, испуганно озирался, опытная торговка, почти не открывая век, цапнула взглядом его отличные кроссовки в толстой скорлупе подсыхающей грязи, равнодушно пропустила стандартные джинсы и ветровку и чуть шевельнула ресницами на уровне головы посетителя – точнее, неброской и очень грамотной стрижки. Осмотр оставил хозяйку глубоко удовлетворенной, и синие веки приоткрылись, выпустив наружу взгляд – такой же ярко-синий, только свой, без всякой краски.
– Не робейте, молодой человек, – поощрительно пробасила толстуха. – Решим вашу проблему. Излагайте.
Дан помялся, прокашлялся и решился.
– Все необходимое для девушки. Только самое необходимое. И буквально все.
Дама и бровью не повела. Выпросталась из-за стола, протиснулась к вешалкам.
– Сделаем. Рост? Размер?
Дан растерянно молчал.
– Ну какая она у вас? Большая, маленькая?
Он обрисовал в воздухе контуры девичьей фигурки и чудовищно покраснел, сам не зная отчего.
– Волосы рыжие. Только, пожалуйста, не слишком яркое что-нибудь.
Хозяйка презрительно фыркнула, повела плечом:
– Юноша, я не первый год в торговле. Разберусь. А вы бы отошли, вон кроссвордик порешали, что ли… – И из рук Дана было бесцеремонно выдернуто и засунуто обратно в гущу вещей нечто пуховое, что он бессмысленно разглядывал.
Дан ретировался, предоставив старой ведьме колдовать в одиночку. Он послушно пролистывал журналец на столе, как вдруг очередной разворот ударил заголовком «Чудовище-оборотень терроризирует столицу!». Дан вспотел, как застигнутый на месте воришка, и тут же скомандовал панике «к ноге». Выругав себя за необъяснимую нервозность, быстро пробежал статью. Текстик оказался чуть больше гигантского заголовка – что им было писать-то? – да и по смыслу, конечно, полная чушь. Чушь, правда, опасная, с туманными намеками на какие-то жертвы, то ли уже понесенные столичными обывателями, то ли предстоящие. Но какие-никакие сведения у писак все же были, убедился Дан, глядя на попытку фоторобота Тейю. Особенно удался вдохновенному художнику раздвоенный хвост с шипами на конце и любовно проработанный громадный бюст, распирающий мокрую до прозрачности футболку. Существо на рисунке стояло в позе сфинкса, вздыбив на загривке шерсть, в которую плавно перетекали буйные морковно-красные локоны; руки бугрились звериными мышцами, оканчиваясь когтями, больше похожими на полированные сабли. Но все это было ерундой, потому что лицо у грудастого чучела оказалось хотя и смазанное, в отличие от бюста, но все-таки узнаваемое. Видно, у подлеца-художника, специализирующегося на книжных обложках, проснулось в какой-то момент чутье либо попался-таки толковый свидетель.
И снова он почти мгновенно подавил ребяческое желание припрятать или хотя бы прикрыть чем-нибудь опасную страницу. Глупость, ей-богу! Про него в статейке ни слова, а Тейю – что ж, разве мало в городе изящных девушек с рыжей гривой (постричь ее, что ли?), а уж в обычной одежде и без этих вот телесных… совершенств она и вовсе сольется с толпой, уговаривал он себя.
Тут на стол перед Даном, прямо на журнал, плюхнулся ворох одежды. Толстуха не утруждала себя вопросами, нравится ли ему, да и оглашением цены тоже. Она просто вскидывала перед ним одну тряпочку за другой, ловко сворачивала и швыряла в объемистые пакеты. Дан, хотя его согласием никто не интересовался, молча кивал. Поразительно: эта немолодая бесформенная тетка самого простецкого вида сумела подобрать из уцененного хлама безукоризненный гардероб. Даже видя Тейю воочию, нельзя было быть точнее. (Тут Дан с подозрением глянул на продавщицу, безмятежную, как поросший лесом холм, и в очередной раз выругал себя за паранойю.) Действительно,
– Значит, так, – скомандовала тетка с прежней своей невозмутимостью. – Остается еще белье и обувь. Тут бэ-у не пойдет, сами понимаете. Выезжаете сейчас за домом направо, через двор, там проспект и прямо на перекрестке, напротив, два магазина. Колготки там, носки не забудьте. – Кирпично-красный рот шевельнулся, усмехаясь. – Расческу, щетку зубную… В общем, желаю удачи!
Подхватив раздувающиеся пакеты, Дан с грохотом выкатился из ведьмовского подземелья на белый свет.
До проспекта действительно оказалось рукой подать. Яркий, бессмысленно-деловитый, он ровно гудел нормальным столичным шумом, не подозревая, кажется, о загаженных задворках, которые к нему выводили. Дан впервые подумал, что ставший родным город отчасти похож на неопрятную бабу, которая, чтобы нравиться мужикам, натягивает модное шмотье поверх давно нестиранного лифчика, пропахшего потом и духами. Подумал незло: ведь она, баба эта, была уже своя. На перекрестке он сначала обзавелся качественными дорогими кроссовками по ножке Тейю, а потом, презрев томных дур-продавщиц, хладнокровно укомплектовал гардероб простым и удобным, без малейших излишеств, бельем. Что ни говори, монахом он не был, а глазомер всегда имел безукоризненный.
Уже подъезжая к дому, так и обмер от жуткого открытия. Он не слышал Зова! Конечно, несколько часов в компании оборотня притушили голос, иначе Дан попросту свихнулся бы от интенсивности призыва. Да и страх отступил – а Дану начинало казаться, что Зов замешан на чем-то вроде страха. И все-таки сейчас возня с покупками уже не отвлекает его, до дома рукой подать, а он не чувствует ничего, ни малейшего отзвука. Попусту убеждая себя не дергаться раньше времени, едва не прищемив палец дверцей, спотыкаясь, путаясь ногами в проклятых пакетах, он ворвался в квартиру, прямо в обморочную тишину, и оцепенел между стенами прихожей, выпустив из пальцев покупки. Теперь он знал, что это значит, когда пишут «оборвалось сердце». Он не знал, как это правильно чувствовать, и потому отстранение изучал ощущение, изучал несколько долгих минут, после которых вошел в комнату с обреченной решимостью.
Тейю спала. Закутавшись в простыню, свернувшись в яркий комочек на обшарпанном диване, прижав к груди свою невозможную пуховую рухлядь. Мокрые волосы стекали почти до пола, а с другой стороны расслабленно выпадал из-под простыни хвост, мерно подрагивающий. Дан долго смотрел, без мыслей и даже, кажется, без чувств. Тейю, наверное, почуяла вес его взгляда, а может, приснилось что-то. Она заворчала и медленно, плавно перевернулась, почти перетекла на другой бок, на мгновение впустив глубоко в диванную подушку нешуточные когти. Дан усмехнулся, вспомнив нелепый репортаж в журнальчике. Опасный репортаж, если вникнуть, но сейчас, в эту именно минуту, все это ничего не значило. Когти спрятались с мягким щелчком, хвост нырнул под простыню, и Тейю стала обычной спящей девушкой, если не считать кисточек, вставших торчком на кончиках ушей. Она смотрела сон – всем телом, всем своим существом – и это, опять же, если вникнуть, было самое настоящее чудо природы. Дан хмыкнул, пошарил по полкам шкафа и осторожно прикрыл оборотня вытертым пледом.
Отсидев положенное и проследовав прочь из тронной залы, монарх нырнул в первый попавшийся закуток и воровато заправился в обе ноздри. Смешно! Он все еще стеснялся свиты – иногда, неосознанно. Стоит подустать, или разболеться, или растеряться, и вот всемогущий император рвется, как бумажная кукла, и остается один только Саора. Нервный, обозленный, беспомощный мальчик, слишком хилый и хрупкий, единственный сын гордеца-аристократа, наследник благородной, царственных кровей, фамилии. Эх, крут был отец, тысяча червей праху его! Лупили благородного Саору, сколько он себя помнил, да так, что кожа лохмотьями слезала. Сам батюшка и лупил, силы не жалея. А чего ее жалеть? Вон ее сколько, силы-то, на десятерых хватит, истинный рыцарь – и видом, и нравом, и повадкой. Громадного роста, плечищи, ручищи, два пласта мышц под глыбами жира сходятся посреди грудины, как льды в ледостав, никакого панциря не надо… Саора таких ненавидел. Знал, что именно таким и должен быть настоящий мужчина, потому и ненавидел. В его окружении таких почти не осталось. Воспитанием отпрыска отец занимался лично, благо мать с бабской жалостью не лезла – родами померла. Растил наследника, настоящего воина, потому как аристократический клан, в котором несчастного Саору угораздило родиться, издревле славился ратными подвигами. Били его за любую малость: за малейшую жалобу, за слезы, за тень непослушания, за просьбы, за болезни – словом, за все. Отца он боготворил. Отец и был для него богом, безусловно, высшим существом, всемогущим и недостижимым. И все попытки дотянуться до предписанного Саоре идеала были безнадежны, потому что с божеством сравняться нельзя, вот в чем вся штука. По малолетству Саора еще тянулся, а потому жил в непрерывных корчах стыда за свое слабое тело, за проклятущую впечатлительность – словом, за крах отцовских надежд. Он понимал, что бесит отца несусветно. Того хватало примерно на месяц, после чего благородный господин попросту запирал сына в его комнатенке и, не видя его вытянутого личика и просящих глаз, не слыша писклявого голоска, приходил в себя, набираясь сил для нового рывка. У Саоры-старшего не было выбора. Переболев какой-то экзотической пакостью, он уже не мог иметь детей. Только этот единственный, и тот поздний болезненный замухрышка, составлял все его упования на продолжение великого рода.