Лукавый взгляд с любовью
Шрифт:
Гах Юрий Семенович
Предисловие
«Лукавый
Раздел 1. Мне было восемнадцать…
Наступило 1 сентября 1965 года, когда я переступил порог университета в качестве студента-первокурсника механико-математического факультета Днепропетровского государственного университета имени 300-летия воссоединения Украины с Россией. Мне едва исполнилось 18 лет, и я совершенно не подозревал, что совершаю последние шаги навстречу событию, сравнимому по значению и последствиям с появлением на свет. Еще несколько мгновений и прекратится разлука, длящаяся весь мой век, сопровождающая меня от рождения до этого шага за порог аудитории. Вот сейчас все случится и больше никогда не будет по-прежнему. Как я жил все эти годы и как выжил без этой судьбы? Странно, прошло свыше половины столетия, а все помнится, будто происходило вчера.
Аудитория, в которую я вошел, была маленькой, потому что занятия начинались семинаром, кажется, по истории КПСС. Прямо напротив входа располагались четыре окна, открывающие вид на запад. А за ними был внутренний двор университета, ограниченный корпусами мехмата, физического и физико-технического факультетов. Наш — был новым, только что сданным в эксплуатацию, еще пахнущий известью, побелкой и красками. Справа от входа стоял стол преподавателя, за ним — доска. Протянувшись вдоль окон в три ряда, ждали нас парты. Опять же — новые и сверкающие.
Худенькая стройная девочка с природными кудрями на стриженных темных волосах вполоборота стояла у окна и отрешенно смотрела туда, с удивительной естественностью ни на кого не обращая внимания, будто так и надо было. Пожалуй, только этот фрагмент происходящего вмещал в себя смысл и был наполнен настоящей жизнью. Остальное, что обреталось вокруг — ее ровесники, разъединенные не наступившим еще знакомством, предметы учебного предназначения, девчоночьи ужимки и нервная бойкость парней, даже наступившая осень, — служило скучным и безликим, как размазанное мгновение, антуражем. На ней была бело-синяя в полоску блузка из вискозного трикотажа и бежевый сарафан легкой шерсти, явно не массового производства. Весь ее вид — неброский и обыкновенный — тем не менее чем-то привлекал внимание, был окутан беспокойно клубящимся флером, словно таилось в ней еще что-то огромное, не вмещающееся в это стояние.
Кажется, я промедлил, и она сразу же среагировала — повернулась и посмотрела на меня взглядом лесов, полей и летних просторов. Это было неожиданно — такие темные волосы и при этом светлая матовая кожа лица и ясные зеленые глаза. От этого я почувствовал непонятную тревогу и какое-то мгновение стоял, словно не понимал, что должен делать.
Между тем, события развивались. Появился представитель деканата с журналом посещаемости и успеваемости, начал делать перекличку, из которой я узнал имя стоящей у окна девочки — Люба Николенко.
Одна
Это была среда, середина рабочей недели. Еще три дня мы занимались, скорее, просто обвыкались с новой жизнью. В эти дни и погода была, как мое настроение, — то проглядывало солнце, то шли дожди, порой даже ливни с грозами. А потом настал выходной, после которого — с понедельника — нас отправляли в колхозы Херсонской области на сбор бахчи и томатов. Намечающийся перерыв в учебе был нужен нам, как глубокий вздох, как остановка после долгого бега, как отдых на парковой скамейке. Он был желанным после изматывающих выпускных экзаменов в школе, после вступительных экзаменов в университете, после сумасшедшего лишенного каникул лета, после всех трудов, напряжения и треволнений.
Ехали мы в Херсон весело — отдельным составом, украшенным транспарантами, свежими кленовыми и акациевыми ветками, душистыми травами и цветами, в плацкартных купе, с песнями и шутками. Впрочем, дорога оказалась до обидного короткой — вечером сели, утром были на месте. Некоторые даже выспаться не успели.
Там, куда мы прибыли, первым делом нас накормили совершенно домашней едой, приготовленной с потрясающими стараниями и щедростью. А потом поселили в общежитие и, до конца дня позволили гулять.
Такая наша роскошная жизнь, почти санаторная, с той лишь разницей, что днем нас возили работать в поле, продолжалась еще дня три-четыре. А потом городские барышни начали придираться к кухне и стряпухам, капризничать без никакого повода, проявлять дурной нрав и кичливость. Это выглядело нагло и отвратительно, на что колхоз отреагировал резко и решительно.
В новый выходной день нас передислоцировали: отвезли километров за пять от села, поселили в одиноко стоящий в полях дом на две отдельные комнаты, разделенные коридором, кухней и комнатой для кухарок. Комнаты были абсолютно без мебели, правда с тюфяками, одеялами и подушками для спанья. Ни о каком постельном белье не могло быть и речи. Комнаты поделили: правую заняли девочки, а левую — мальчишки.
Встали вопросы о питании: где брать продукты, кто будет готовить, где принимать пищу? Ответы оказались жесткими: продукты надо было выписывать в кладовой, доставлять к себе приданной нам двуколкой, готовить на кухне и есть на улице, для чего нашлись столы, сбитые из неотесанных досок. Все надлежало делать самим. Санаторий кончился.
Больше всего тягот досталось Любе Николенко. Когда дело коснулось готовки, то городские фифочки, заварившие всю эту кашу, быстро «отмазались», сославшись на неумение. Пришлось закатать рукава наименее хитрой и наиболее серьезной девочке из села. Но для готовки на тридцать ртов одних рук было мало. Вторым человеком на кухне поначалу согласилась стать Люба Малышко — соученица, приехавшая из Синельниково. Но выдержала она не дольше недели. Затем попросилась работать в поле и там каждый день пела нам бойкие песни из пионерского репертуара. Оказалось, что Люба Малышко была годом старше нас. Сразу по окончании школы она не поступила в вуз и работала пионервожатой. Естественно, находясь в этой должности, быстро привыкла командовать и всех строить, ни минуту не сидеть на месте и без конца метать в толпу инициативы, доводящие окружающих до желания прибить ее.