Луковица памяти

Грасс Гюнтер

Его восклицание: «О пресвятой Клее, если бы ты знал, что творят, прикрываясь твоим именем!» — стало крылатым выражением. Нам, своим ученикам начала пятидесятых годов, Хофер внушал, что «центральной проблемой изобразительного искусства был и остается человек, человеческое начало, его извечная драма»; эти слова, несмотря на их патетику, сохранили для меня свою силу по сей день.

Возможно, поэтому я более или менее подробно помню, какими последствиями обернулся спор, расколовший на два лагеря студентов и преподавателей Высшего училища даже после смерти Хофера и вплоть до избрания нового директора; дело не только в том, что я принял участие в студенческой забастовке

против избрания на директорскую должность человека, который был в творческом отношении полным ничтожеством.

Карл Хартунг счел, что настала пора предложить ряд моих графических работ — среди них листы «Саранча над городом» и «К, клоп», выполненные по мотивам моих стихов, — для предстоящей ежегодной выставки Немецкого союза художников; через несколько недель он с огорчением сообщил мне, что отборочное жюри, высоко оценив качество моих работ, отвергло их как «слишком предметные».

С этих пор я держусь подальше от всяческих догматических ограничений, злословлю по адресу любого, кто претендует на непогрешимость суждений, будь то художественный или литературный критик, вознесенный телевидением под небеса и измеряющий все на свой аршин; сам же я вполне свыкся с риском оказаться аутсайдером, человеком, который не попадает в струю очередного новомодного течения. Это имело свои последствия: у меня бывали только персональные выставки, мое собственное художественное творчество сумело утвердить себя, оставаясь в стороне от арт-конъюнктуры.

Уже с первого года пребывания в Берлине я пошел собственным путем. На направление моих поисков указывала не работа над обнаженкой — натурщица в стандартной контрапозиции, — хотя она и была необходима для развития профессиональных навыков, а такие скульптуры, как массивная курица или вытянутое, словно палка, птичье тело и расчлененный палтус. Основой для последней послужили рисунки-вариации на тему «палтуса», а в стихах «Шарманка накануне Пасхи» и «Наводнение» — текст, давший импульс для моей первой пьесы, — я обрел ту интонацию, которую ранее, как бы играя, только пробовал; вероятно, здесь мне помогла кирпичная пыль от развалин, которая все еще висела в воздухе Берлина.

А еще меня подстегивала любовь: я писал и рисовал для Анны, которая вся отдавалась танцу. Мэри Вигман, ее учительницу, пригласили на будущий год в Бейройт, чтобы поставить для тамошнего фестиваля сцену в гроте Венеры, где Тангейзер демонстрировал бы свою чувственность среди возбужденной толпы босоногих и вообще более или менее обнаженных дев.

Когда подошел срок, мы с Ули Хэртером навестили его жену Герту и Анну накануне генеральной репетиции. Хотя обе ученицы Вигман устали от каждодневных занятий, они радостно ожидали предстоящего выступления на сцене.

Как-то раз мы с Ули разглядели в парке странно одетых людей, стоявших поодиночке. В бархатных беретах и черных накидках, эти запоздалые апостолы Вагнера дирижировали невидимыми оркестрами так, будто за спинами каждого замерла огромная публика. Одни разложили на принесенных пюпитрах партитуры, другие все помнили наизусть.

От Бейройта у меня сохранилось вызывающее приступы смеха отвращение к нуворишам и к самой обстановке культового действа. Денежная знать выставляла напоказ крахмальные манишки, фраки и бриллианты. Зато свежая луковая кожица помнит об одной бесхитростной лесной прогулке в тамошних окрестностях.

Поплутав по сказочно-темному смешанному лесу, мы вышли на внезапно открывшуюся поляну, где людской гам и духовая музыка предуведомили нас о том, что здесь, за длинными столами, уставленными кружками с пивом, устроило праздник стрелковое

общество. Народ веселился. Фольклорные костюмы, шляпы с козьими бородками. Будки-аттракционы приглашали бросать мячи по жестянкам и стрелять по мишеням, за что можно было выиграть искусственные цветы или какой-нибудь приз.

Меня рано научили целить в людей, но до стрельбы по ним, к счастью, дело не дошло. А теперь мишени были вполне безобидными, да и ружья оказались духовыми, стрелявшими маленькими пульками. Сначала я колебался, стоит ли брать приклад, трогать ствол. Но потом подошел к стойке, чтобы сбить для Анны розу.

Тщательно совместил прорезь прицела с мушкой, плавно нажал на курок. Однако выстрел разбил глиняный сосуд, где находился в качестве приза меткому стрелку аист Адебар. Это был знак судьбы. Аист держал в клюве корзинку с двумя близнецами. Это было еще до того, как пилюли «антибеби» ознаменовали начало новой эры.

Кто испугался больше? Даже роза, которую я все-таки сбил, не смогла утешить Анну. Пророческий намек на наших сыновей Франца и Рауля, появившихся через три года, подействовал на нее так сильно, что не помогли ни литровые кружки пива, ни шутки насчет близнецов Вальта и Вульта, знаменитых персонажей из романа «Озорные годы». Не исправило настроение, испорченного моим фатальным выстрелом, и шутливое напоминание о том, что сам автор романа Жан Поль родился неподалеку, в городке Вунзигель. Никогда больше Анна не разрешала мне стрелять для нее по розе.

Но за год до этого Бейройт казался лишь туманным обещанием. Вскоре после восстания рабочих в восточной части Берлина и незадолго до смерти Эрнста Ройтера, берлинского бургомистра, начались каникулы. Анна уехала в Швейцарию, а чуть позднее и я с нашей палаткой отправился автостопом путешествовать на юг.

В Ленцбурге Анна — уже не знаю, какими словесами — подготовила родителей к моему визиту; они смотрели на меня с некоторой гостеприимной отстраненностью. И все-таки голодранец, прибывший из Германии в вельветовых штанах и с рюкзаком за спиной, оставался для них совсем чужим. Чтобы смягчить впечатление от моей внешности, я еще дома сбрил бороду, которую отрастил просто так, вовсе не сообразуясь с экзистенциалистской стилистикой. Теперь я ощущал себя голым, особенно под пристальными взглядами. Сестры Анны, одна чуть старше, другая гораздо моложе, упростили для меня первые шаги в незнакомом окружении.

По случаю моего визита вся родня собралась в весьма буржуазном доме овдовевшей бабушки с отцовской стороны, которая, будучи кальвинисткой с юга Франции, вышла замуж и попала в цвинглианскую семью; народ расселся на веранде, выходящей в сад, беседа пошла по-французски, на меня никто не обращал внимания, будто я пустое место. Никто не разговаривал с заезжим гостем, который чувствовал себя неуютно среди солидной мебели, пил некрепкий чай, поедал слишком много печенья и тоскливо поглядывал то на стоящую в стороне от него бутылку сливовицы, то на сад, где за кустами рододендрона виднелись не слишком далекие ворота, открытые на улицу, которая вела на Вильдэгг и Бругг.

Оттуда я и прибыл автостопом. Ворота манили к бегству. Почему бы не совершить побег прямо сейчас? Махнуть через подоконник террасы в сад; я был достаточно ловок для быстрой ретировки.

Ну, да, одним махом, без разбега. Прочь отсюда. До ворот всего несколько шагов, а там — остановить на улице попутную легковушку или напроситься в кабину грузовика, который развозит конфеты соседней фабрики «Геро», и неловкость пристального изучения моей персоны осталась бы позади; я — ничем не обременен, свободен.