Лулу
Шрифт:
— Прекрасно сказано! Мой, моя, мое… Ты даже Родину успел приватизировать. Вот в этом ты весь со своей дремучей философией. — После сказанных им слов я уже не в состоянии был сдерживаться.
— Вовчик! Ну что за шулерство? При чем тут философия? — Веня уже выбрался из-за стола и, заложив руки за спину, расхаживал передо мной туда-сюда, по всей видимости представляя себя в роли учителя начальных классов. Ну а мне, как обычно, была предназначена роль плохо успевающего школяра. — Итак, Вовчик, для меня мой дом — это и есть моя родина. Как это там… «превозмогая обожанье, я наблюдал, боготворя… здесь были бабы, горожане»… ну и далее по тексту. А вы мне все про итоги давно забытых залоговых аукционов. Это нехорошо! Это неуместно! Держу пари, у вас невроз навязчивости, поэтому вас из органов и поперли. — Не дав мне даже шанса оправдаться или возразить, Веня продолжал свои нравоучения: — Скажу вам больше. У людей, подобно
— Ты бы для начала со своими граблями разобрался, а то ведь, не ровен час… Или принял бы снотворное и не вешал свои сопли на чужой подол.
— Вовчик! Ваша наглость бесподобна. Однако не стоит острить на тему жизни, миновавшей вас. Чтобы иметь право называть Россию родиной, надо было жить в ней, голодать в ней, хлебнуть изуверства вместе с ее народом. А судить из тепленькой постели, да еще когда под боком девка, для этого не надо, как говорится, быть о семи пядей в своем лбу.
— Твой совет «хлебнуть зверства» просто умиляет!
— Вовчик! Подвижки у вас, несомненно, налицо. Я всегда считал, что вы не безнадежны и даже кое-какая логика в ваших словах изредка присутствует. Однако что в таком случае для вас родина? Для Гоголя — это птица-тройка. То есть для него родина — это и тройка лошадей, и даже это никому не известное погоняло. Для Блока — это летящая степная кобылица, которая между делом мнет ковыль. Но вот кто-то сажает верхом на кобылицу усатого грузина — и они неразделимы. И вот уже даже птицу-тройку оседлали — на каждом жеребчике сидит по седоку, холеные, мордастые представители партгосноменклатуры. Так что давайте договоримся не путать постоянную составляющую, то есть народ, и переменную, то есть сбрую, упряжь, кучера, режим, вождя, эпоху… Потому что я люблю Россию как тот же самый чугунок с перловой кашей в русской печи, а вы любите марксистско-советскую страну, разрушившую ту Русь. Вы исповедуете лишь ненависть к богатым и называете это социальной справедливостью. Это же просто позор! — Продолжая разглагольствовать, Веня уже успел напялить свой любимый халат с дракончиками, пригубил виски из хрустального фужера и потому чувствовал себя как милостию Божьей самодержец. — Ну вспомни, наконец, сколько уже раз та власть тебя насиловала, обманывала, унижала. Да ты же при сухом законе давно бы ноги протянул, если бы не я.
Тут уж я не вытерпел. Дай только ему волю, и он начнет упрекать меня черт-те в чем.
— Веня! Все не так! Да и не разрушал я этой печки… — Честно скажу, мне стоило немалых сил, чтобы не засмеяться.
— Вот вы опять скатываетесь прямо-таки к патологической лжи. Ну что вы пишете в своем романе? От корки и до корки лишь вранье! Все мои попытки что-то вам втолковать натыкаются на перевирание, скоморошество, уход от объективного анализа. Я думаю, не найдется на свете человек, который скажет, что я не объяснил ему свою позицию. Всем все ясно! С вами же ровно наоборот. Вы каждый раз нахально уходите от честного понимания моих взглядов. Будьте вы мужиком, а не злобной кобылицей. Хватит кусать в живот, лягаться и при этом ржать!
Ах, голова! Ну прямо-таки Макаренко и Жан Жак Руссо в одном флаконе. Только откуда он это взял? Это я по поводу кобылы, которая одновременно и кусается, и ржет. Видимо, это тот самый случай, когда валят с очумелой головы на вполне здоровую.
Иной раз Веня напоминает мне этакого мерзкого ворюгу повара — жаркое из кошатины уже превратилось в угольки, а он все пихает его тебе в рот, приговаривая про себя: «Чтоб ты подавился!»
Наверное, следующим аргументом в нашем споре должна была стать ссылка на Венины богоугодные свершения во славу чугунка с перловой кашей, но… Но в этот момент из компьютера вместе с невнятным шумом и топотом множества ног донеслись отчаянные вопли Лелечки. Ох, вот ведь опять все начинается! И эта рожа будет маячить на дисплее, и снова Веня, стоя на броневике, будет призывать меня к чему-то. Да хоть бы сгорел весь этот мерзкий ночной клуб со всеми его обожравшимися обитателями! Жаль, конечно, если останусь без работы, но уж для такого случая…
Сразу скажу, что всю эту канитель затеял уж конечно не я. А то как бы про меня чего плохого не подумали. То есть, если бы не беспримерная алчность Лели, все наверняка бы обошлось, по крайней мере, знающие люди утверждают это однозначно. А тут то ли проводка перегрелась, то ли оборудование не выдержало большой нагрузки. В общем, что-то там у них такое взяло да и ухнуло. И через некоторое время потянуло едким дымком.
Пока я размышлял по поводу того, что бы это могло быть, малоприятный запах трансформировался в удушающую
Честно говоря, была бы у меня привычка покуривать в постели, тогда еще можно было бы что-либо понять или хотя бы в чем-то усомниться. А после, сидя в инвалидном кресле для одноногого, полуслепого погорельца, мечтать о том, чтобы на том же этаже, то есть по соседству, расположился винный магазин. Однако вот сейчас, когда я натягивал облачение пожарного, мне в голову не приходило ничего глупее, чем мысль, будто кто-то совершил поджог.
Теперь уже непросто все это понять, но кто-то же надоумил меня заранее подготовиться к этому событию. И этот огнеупорный костюм, и баллон для автономного дыхания, и даже то, что из Вениного противогаза я кое-какую детальку ухитрился отвинтить. Это наводило на мысль, будто случившееся все же было неспроста. Но от размышлений отвлекала корчившаяся в судорогах фигура Вени, его вылезающие из орбит глаза, сорванная с головы, теперь уже совершенно бесполезная маска благодетеля. Нет! Должен вам признаться, что подобные сюжеты совсем не для меня. Я повернулся и не торопясь, на ощупь, а где и на карачках стал продвигаться к выходу.
В черных клубах дыма затерялся вопящий что-то непотребное Веня. Погасли экраны многочисленных компьютеров, а с ними провалилась в тартарары злая интриганка Лелечка. Рассыпалась в пыль накладная позолота на стенах, рухнули на пол массивные люстры с подвесками из поддельного хрусталя, в винных погребах от жары полопались бутылки.
И еще. По счастью, в эти часы клуб был почти что пуст, если не считать нас с Веней да немногочисленной охраны на первом этаже. Даже девочки и прочая обслуга еще нежились в постелях, отсыпаясь по своим домам. Так что при иных обстоятельствах мне бы ничего не оставалось, как просто перевернуться на другой бок, но вот в чем оказалась незадача — я так и не решил, можно ли существовать без своего второго «я».
— Эй, Веня! Поговорить со мной не хочешь?
Вот сволочи! Ой, я не могу уже так.
Глава 22
Письма другу
Снова усаживаюсь у компьютера и давлю на клавиатуру — в наше время эпистолярный жанр получил прописку в Интернете, предоставив новые возможности любителям письменного выражения пылких чувств, а также иных, менее значительных потребностей. Теперь не нужно изводить бумагу на черновики в поисках выражений, коими можно было бы адресата обработать поделикатнее, потоньше. Даже заказывать ничего не надо, сразу предложат все мыслимые варианты, а ты лишь выбирай то, что тебе милее, — от вежливых намеков на непредвиденные обстоятельства до безнадежного уныния пациента клиники для душевнобольных, попавшего туда вскоре после того, как у него украли кошелек с зарплатой. Так ведь, пожалуй, сам припрятал, чтобы оправдаться: потому, мол, и нет никакой возможности рассчитаться в срок!
Ну что ж, для начала перечитаем то, что уже ранее отправлено. Свои «выходные данные» для краткости я здесь опускаю.
«Многоуважаемый Вениамин Кондратьевич! Я не позволил бы себе побеспокоить Вас письмом, если бы меня не заставила сделать это крайняя нужда. Прошу Вас, если только сочтете для себя возможным, принять меня завтра в первой половине дня. Кроме Вас, других средств к спасению у меня нету. С надеждой и уважением…»
А вот это уже через полгода. И снова тот же адресат.
«Любезный сударь! Вчера я получил из Замоскворецкого суда бумагу, лаконично сообщающую, что на службе я не могу быть восстановлен. Скажу коротко: под несколькими строчками казенной бумаги погребены все мои надежды на блестящую карьеру и мечты о том времени, когда я смогу наконец-то выбраться из нищеты.