Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

«Ты слишком вознеслась, — сказала себе Мари-Жозеф, — и получила по заслугам. Поделом тебе».

— Не сердитесь, я не хотела вас обидеть! — сказала Лотта. — Простите меня. Мне предстоит научить вас очень и очень многому: я все дивлюсь, как это монахини сумели воспитать вас в таком неведении!

— Они лишь надеялись уберечь от зла мою невинность, — промолвила Мари-Жозеф. — Сестры во Христе и сами невинны. Они ничего не знают о… — Она перешла на шепот.

— О шлюхах и блуде? — громко заключила Лотта. — Я расскажу вам о Нинон де Ланкло, я ведь с ней знакома —

только бы об этом не узнали его величество или мама! — но, разумеется, она не шлюха, а куртизанка.

— А что это значит?

Лотта объяснила разницу, хотя Мари-Жозеф выяснение этой разницы напоминало дискуссию о том, сколько ангелов могут поместиться на кончике иглы.

В школе монахини без конца твердили о греховности плоти, но смысл их зловещих и загадочных предупреждений от Мари-Жозеф ускользал. Только однажды она решилась спросить, что такое прелюбодеяние, а проведя потом неделю в полном одиночестве в комнате на хлебе и воде, не избавилась от своего не подобающего девице любопытства, однако отныне стала осторожнее и не спешила задавать вопросы. Единственное благочестивое убеждение, которое она вынесла из наказания, заключалось в том, что близость между мужчиной и женщиной греховна, неприятна и обязательна в браке.

В возрасте Лотты Мари-Жозеф горько оплакивала покойных родителей, которые так любили друг друга, любили ее и Ива и которым пришлось обречь себя на горе и муки, чтобы создать семью и произвести на свет потомство. Она оплакивала их и думала, что ей и ее будущему мужу тоже придется пройти через это, чтобы ее дети могли насладиться тем же блаженством, какое в детстве выпало ей на долю. Она надеялась, что сумеет это вынести, и размышляла, почему Господь создал мир таким. А вдруг это Господня шутка? Но когда она спросила об этом священника на исповеди, тот рассмеялся. А потом сказал, что люди не должны любить друг друга, ибо такая любовь греховна. Людям надлежит возлюбить Господа, ибо единственно любовь к Нему освящает и возносит над греховными помыслами. После этого священник наложил на нее столь тяжкую епитимью, что уж лучше бы, думалось Мари-Жозеф, ее просто поколотили.

Однажды мать настоятельница прочитала воспитанницам лекцию о прелюбодеянии. Прослушав ее предостережения, девицы пришли в такое смятение и волнение, что всю ночь перешептывались, вместо того чтобы спать. Явившись в полночь проверить, как ведут себя их воспитанницы, сестры услышали шепот. В ту ночь и весь последующий месяц монахини спали в девичьем дортуаре, неподвижные и бдительные, и зорко следили за тем, чтобы воспитанницы не перешептывались и спали, как полагается по правилам приличия, на спине, вытянув руки поверх одеяла.

— Теперь вы знаете, кто такая Нинон де Ланкло, — заключила Лотта. — Она славится остроумием и была любимицей всего Парижа, а ведь она куртизанка.

— Она совершила смертный грех, — возразила Мари-Жозеф.

— Что ж, значит, весь двор после смерти попадет в ад!

— Не весь! Мадам, например, нет…

— Да, — согласилась Лотта, — бедная мама избежит этой

участи.

— И его величество тоже!

— Сейчас-то, конечно, он добродетелен, но в молодости был развратник, каких поискать!

— Боже, как вы смеете говорить в таком тоне о его величестве!

— А откуда, по-вашему, взялся весь этот мышиный помет?

Мари-Жозеф попыталась примирить свое убеждение, что дети есть следствие только законного брака, с неоспоримым фактом существования герцога дю Мэна, его братьев и сестер, его сводной сестры.

— Его величество вправе поступать, как ему заблагорассудится, — сказала Мари-Жозеф.

А вдруг, подумала Мари-Жозеф, для своего помазанника Господь Бог как-то облагородил ужасный процесс зачатия и деторождения? Тогда было бы понятно, откуда у него взялось столько детей.

— А Церковь и мадам де Ментенон считают, что нет! Придворные распустили сплетню, что она будто бы заставляет его носить пояс целомудрия!

Мари-Жозеф смущенно замолчала. Ей, старшей из двух, следовало бы быть более осведомленной. Лотта вполне вольготно чувствовала себя в сфере, о которой Мари-Жозеф даже не подозревала.

— И я не попаду в ад, а если буду низвергнута в преисподнюю, то, по крайней мере, не за это, — попыталась обрести уверенность Мари-Жозеф. — И вы тоже!

— Вы так в этом уверены? — лукаво спросила Лотта.

Но Мари-Жозеф продолжала в том же духе, не желая понять намек Лотты.

— И мой брат!

— Ваш прекрасный брат! Ив — священник и навеки потерян для прелестниц, какая жалость! Всех придворных красавиц его глаза просто околдовали.

— Или… или… — Мари-Жозеф запнулась, словно застигнутая врасплох, — граф Люсьен!

Лотта удивленно воззрилась на Мари-Жозеф, обнаружив, что их мнения совпадают, а потом, к удивлению уже Мари-Жозеф, она грубовато расхохоталась.

— Дорогая Мари-Жозеф! — начала она, хихикнув и с трудом переведя дыхание от смеха.

Мари-Жозеф не имела представления, чему она смеется.

— Выходит, вы шутите, а я-то все это время думала, что вы говорите серьезно. Я было решила: «Как же так, моя подруга столь учена и одновременно кое в чем столь невежественна…» Но теперь я понимаю, вы просто с самого начала меня разыгрывали. — Лотта вздохнула: — Так что нечего мне и пытаться как-то вырасти в ваших глазах, вы ведь сразу почувствуете, как я пыжусь, и я только утрачу ваше уважение.

— Такого не может быть, — заверила ее Мари-Жозеф, с облегчением ощутив твердую почву под ногами. — Такого просто не может быть, никогда.

— Увидим, — тихо произнесла Лотта.

Мари-Жозеф и Ив подошли к подножию великолепной Посольской лестницы, уже запруженной придворными, которые стремились попасть в святая святых дворца — королевские апартаменты, где его величество нынче принимал гостей. На двух пролетах столпилось такое множество людей, что Мари-Жозеф с трудом различала затейливую отделку стен, скульптуры, разноцветный мрамор.