Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— А ну бегите кто-нибудь по другим землянкам, договоритесь, чтобы завтра никто не выходил копать.
— А что скажет Туф? — сомневается кто-то.
— Нам-то что! Пусть говорит, что хочет.
Молчание.
— Мда-а! Насчет Туфяка еще надо посмотреть, что получится.
Молчание…
И в этом молчании все слышат глухие стоны Гриши Чоба.
— Что-то мы уж больно расшумелись, — спохватывается кто-то из ребят. — Подождем-ка лучше до завтра. Утро вечера мудренее.
И снова пауза.
— Слушайте, ребята, неужто их действительно поперли из города?
— Ну вот, опять засомневался…
—
Все расходятся по своим местам и вскоре засыпают.
Я возвращаюсь к Грише, о котором успел за эти минуты начисто забыть. Отблески огня пляшут на его лице, придавая ему странное выражение.
— Держись, браток! — весело кричу я. — Жизнь — копейка, судьба — индейка! — Я обнимаю его за плечи и тормошу, уверенный, что именно так бы поступил Силе Маковей. — Завтра запеленаем тебя и прямой доставкой — докторам. Возможно, в самом Сталинграде лечиться будешь. Ну как, не возражаешь? Они тебя, голубчика, быстро подремонтируют. А потом — пожалуйте в строй и — шагом марш! Догонишь нас по пути в Кишинев. Устраивает? Еще бы…
Он смотрит на меня не мигая и не издает ни звука. Глаза его широко открыты, мысли где-то блуждают. В одной руке он сжимает кисет, в пальцах другой вяло держит потухшую цигарку.
— Э-э, нет, браток. Так дело не пойдет! — продолжаю я, по-прежнему подражая Маковею.
Он моргает, потом отводит глаза. Я беру у него из пальцев цигарку, он не сопротивляется.
— Пойдем, друг, пойдем ко мне на лежанку, здесь дует. Ну что же ты? — Я тормошу его, прошу, мне бы хоть услышать его голос, сдвинуть его с места. — Теперь все будет в лучшем виде. Давай помогу…
Но он не поддается, не хочет даже выпустить из рук помятый кисет.
— Что с тобой? Что молчишь? Скажи что-нибудь! О чем ты думаешь, Чоб?
Он снова отводит глаза, он смотрит поверх моей головы в точку, расположенную где-то далеко, за пределами нашей землянки. Словно дитя, которое не в силах оторвать глаза от заворожившего его зрелища. На минуту я теряюсь, не знаю, что предпринять. Он лежит передо мной, согнутые колени почти касаются подбородка. И это наш Круши-Камень?.. А глаза как у ребенка…
Снова пытаюсь поднять его, передвинуть к лежанке. Но он не дается. Нет и нет. Он сопротивляется из последних сил.
Бросаю оставшиеся стебельки в огонь и кое-как добираюсь до своего места. Пролезаю, повернувшись на бок, между двумя соседями, втягиваю голову в плечи и пытаюсь согреться на сон грядущий. Эти последние минуты перед забытьем — самые счастливые.
А сегодня они и вовсе особенные. Эта наступившая в Сталинграде тишина… Сквозь смежающиеся веки прорываются последние лучи костра. Под пеплом дотлевают остатки стеблей, и я спешу — не то осознанно, не то во сне — протянуть к ним онемевшие ступни, пока сияние огня совсем не погасло. Глупо, конечно: где лежу я, а где костер. И потом — мои ноги ведь совсем уже ничего не ощущают. И все же я слежу с особым чувством благодарности за миганием догорающих стеблей. Мне даже чудится, что ноги мои ощущают легкое дыхание тепла, оно, наверное, подобно теплу ее груди. А я ведь так ничего и не ощутил
Засыпаю, обволакиваемый этим теплом, согретый с двух сторон спинами моих товарищей. И во сне мне кажется, что тепло это, наподобие крыши, защищает меня от холода. Но постепенно оно обретает плоть, наливается тяжестью, давит сверху. Дышать становится тяжело, мне хочется сбросить эту тяжесть, но я не смею: не то холода опасаюсь, не то еще чего…
Вдруг слышу гомон голосов вдали, он перерастает в громкие возгласы, крики "ура!". Значит, правду говорили про Сталинград! Открываю глаза, пытаюсь вырваться из пут сновидений. Никто вокруг не спит, все повскакивали со своих мест. В темноте — фейерверк искр, высекаемых на огнивах, землянка наполняется светлячками. Только и слышно: Сталинград, Сталинград…
Но тяжесть не спадает с моей груди. Напротив, становится все ощутимее. Я совсем задыхаюсь. Отчаянным усилием пытаюсь сбросить навалившуюся на меня глыбу, нащупываю в темноте нечто круглое, похожее на большой ком земли. Отпихиваю его, хочу отбросить подальше, но тут догадываюсь, что это чья-то голова. А вот и плечи. Да это же Гришины плечи! Он, конечно! Значит, дополз до меня, да так и заснул на моей груди, бедняга…
— Ай да каланча! Сип тебе в кадык, друг ситный! — добродушно ругаюсь, вспомнив одну из любимых присказок Силе Маковея. — Очухался-таки, взялся за ум… Молодец!
Воркую все в таком же роде. И, приподняв голову Гриши, ласково провожу ладонью по его щекам. Поглаживаю щеки, дохожу пальцами до губ. А они уже затянуты тонкой ледяной пленкой…
Кто-то из нас обнаружил под сугробом готовую яму. Не то начатый окоп, не то пулеметную точку. Повезло — иначе долбить бы нам промерзшую насквозь землю до самого вечера, и то навряд ли справились бы… Скорее всего, тут начали копать землянку, да место оказалось открытым, на ветру, и от затеи отказались. Здесь метель впивается клыками в лицо, обжигает стужей кожу.
Яма коротка: приходится согнуть ноги мертвого, чтобы он поместился. Кисет по-прежнему зажат в его ладони. С трудом отрываю его от пальцев Гриши, думаю, может, отвезу его домой, отдам кому-нибудь из его близких. Но в последнюю минуту засовываю его в карман мертвому.
Ребята засыпают могилу мерзлыми комками, потом забрасывают ее снегом. Ветер срывает с лопат и уносит вдаль серебристую снежную пыль. Вскоре на могиле Гриши вырастает целый холмик. Мы обнажаем головы и долго стоим, глядя на этот холм. Шербан-старший достает торбу с сухарями, божится, что это трехдневный рацион Гриши Чоба, и раздает всем по сухарику на помин души усопшего. Потом все расходятся.
Остаюсь один. Мне трудно отойти. Не могу оторваться от снежного холма, исхлестанного ударами ветра. Но нет, я тут не один. Чуть поодаль стоит, широко расставив ноги и полуотвернувшись, Мефодие Туфяк. Бросив последний взгляд на могилу, он поворачивается, делает шаг… Я ковыляю к нему, тороплюсь высказать ему все, пока совсем не выдохся.
— Это ты убил его, — говорю я спокойно, словно это стало уже общеизвестной истиной. — Могу сказать даже когда. Когда ты отказал ему в дополнительном пайке. Ты хотел убить его и убил.