Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Браздяну же отошел тихим шагом, напевая песенку и размахивая в такт лопатой:
Кем вы будете, ой мама, бедняки ученики? А мы будем, мама-мама, голодранцы, босяки…Некоторые покатились со смеху, другие подхватили игривый ритм дразнилки, с громким уханьем и присвистом.
— Стой, Павел, погоди! — послышался вдруг из подвала тонкий голос Рошкульца. — Я докопался до земли, только… я не знаю… что-то… кто-то лежит здесь.
Рошкулец
— Человек! — глухо вскрикнул он и осекся. Ребята разом бросились к подвалу. Некоторые спрыгнули в яму. Стало очень тихо.
Рошкульца вытащили на руках — он был в обмороке, Некулуца, бледный, с вытаращенными глазами, повторял, показывая рукой вниз:
— Его заживо завалило, заживо!
Мазуре, который вернулся вместе с возчиком, тоже спустился в подвал. Он не сразу понял, где находится.
Подвал… Он напряженно огляделся. Увидел ступени. Ровно двенадцать.
Сердце тяжело забилось. Значит, здесь… здесь… Этот человек работал здесь во время бомбежки. Погиб за работой. Вот и ящик для шрифтов…
Мазуре стал торопливо разгребать камни возле ящика и действительно нашел несколько литер. Почувствовал, как ноги налились свинцом. Медленно снял шапку, склонив голову в глубоком поклоне. Кто знает, какую он статью набирал… Может быть, листовку…
Сидор выпрямился.
Значит, типография продолжала работать и во время оккупации. Надо рассказать ребятам об этом. О том, как коммунисты снова ушли в подполье, не боясь ни гестапо, ни сигуранцы. Это был тоже фронт, подземный фронт. Вышибали землю из-под ног оккупантов…
Неожиданное чувство гордости охватило Мазуре. Гордости за свое прошлое: а ну-ка, давай сосчитаем, сколько лет он работал в этой типографии, сколько дней не видел солнечного света? А сколько лет он провел в тюрьме? Эге, кто соберет эти годы, кто сосчитает…
Мазуре тихо поднялся по засыпанным щебнем ступеням, машинально считая их. Ровно двенадцать…
«Да, да, все это было, — вспомнил он свой утренний разговор с Каймаканом. — Было… Были темные, сырые подвалы. А теперь нужны светлые, новые дома. Нужны доски, гвозди… Нужен цемент! Нужно стекло для окон! Нужны строители!»
Наконец появился старый мастер Топораш. И как раз вовремя. Угрюмый, как всегда, не поднимая глаз, он сделал то, что нужно: отнес труп на телегу, собрал инструмент, построил колонну для следования в обратный путь.
Около подвала остался один Павел Некулуца. Вожак колонны сидел на куче старой штукатурки. Лицо у него было как у обиженного ребенка, которого обманули — обещали и отняли. Место строительства казалось ему теперь кладбищем…
Он не видел, как труп, выкопанный из подвала, уложили на носилки, накрыли шинелью и унесли на повозку. Не удивился, когда внезапно увидел Сидора Мазуре. Его седая голова появлялась и исчезала за горкой камней. Завхоз, склонившись до земли, собирал камни, тщательно стряхивал с каждого комочки глины и старую штукатурку…
Шел снег…
Мягко светились окна в комнатке воспитательницы Софии Василиу. Там было тихо. София, в домашнем платьице, сидела на стуле с высокой спинкой, потирая озябшие руки и протягивая ноги в одних чулках к открытой печке.
На ее лице играли отсветы пламени. Она прислушивалась к своим мыслям, словно возникающим из игры огня.
Сегодня ей исполнилось двадцать четыре года…
О чем думала эта высокая, тоненькая девушка? О детстве? Но какое детство у сироты? Детство в сиротском приюте… Там она выросла, стараясь быть прилежной и трудолюбивой, там осознала свой долг — растить и воспитывать подрастающее поколение, как сформулировала она когда-то в школьном сочинении.
Теперь у нее целая семья учеников-ремесленников, многие из них станут когда-нибудь инженерами, изобретателями. Это зависит и от нее, воспитательницы.
Завтрашнего человека она представляет себе олицетворением честности и мудрости, он видится ей свободным от пороков прошлого. Без зазнайства. Без подлости. Все это должно быть выжжено каленым железом. И этому высокому делу она посвятит всю жизнь.
Сегодня ей двадцать четыре…
В больших черных глазах, глядящих в открытую печь, пляшет маленькое пламя. Она улыбается кому-то. Так улыбаться могут лишь очень требовательные люди, безжалостные к самим себе. Улыбка неожиданно выказывает их доброту и легко ранимую нежность.
В игре света и тени, улыбаясь кому-то, а может быть, просто своим мыслям, она кажется девочкой.
София услышала легкий стук в дверь. Поднялась, нащупала тапочки.
— Кто там?
Их было много.
— Добрый вечер, София Николаевна! Это мы… Мы пришли…
— Мы пришли поздравить вас с днем…
Горячая, радостная волна поднялась к ее лицу.
— Прошу, входите, пожалуйста!
Ребята долго отряхивались в прихожей от снега, топали ногами, чтобы сбить его с ботинок, и с шапками в руках вошли в комнату. Вова Пакурару, высокий и молодцеватый, вышел вперед, на середину, и свободно, словно делал это каждый день, поклонился и громко произнес:
— София Николаевна! Поздравляем вас с днем рождения и желаем вам здоровья и успехов в работе!
Он обвел глазами потолок, стены, мебель.
— Разрешите преподнести вам маленький самодельный репродуктор. И медного льва. — Вова улыбнулся. — У него густая грива и тяжелая подставка. Может, пригодится вместо пресс-папье.
София разволновалась, как ученица.
— Спасибо, друзья, спасибо, — пробормотала она. — Снимайте шинели, садитесь. Знаете что? Давайте чай пить! Ладно?
Ребята переглянулись и стали раздеваться. В это время на середину комнаты выступил Игорь Браздяну. Он был наряден, в старательно отутюженных брюках, с зачесанными набок блестящими каштановыми волосами. Он поклонился, протянул руку и еле слышно, вкрадчиво сказал, повернувшись к Софии: