Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Возчик резко привстал на козлах и стал нахлестывать лошадей. Бричка помчалась, гремя и подпрыгивая.
— А позже я встретила ее снова… Но как она опустилась! — крикнула София прямо в ухо Цурцуряну.
— Да. Опустилась… — буркнул он глухо.
— После освобождения я ее уже не видела. Она избегала меня, пряталась. Я ее искала. Думала — может, помогу чем-нибудь. Весь этот год я ее не видела. Скажите, может быть, вы знаете что-нибудь? Вы не встречали ее тогда?
Цурцуряну обвил кнут вокруг кнутовища и заткнул его за голенище.
— Она больше по ночам гуляла! —
— Вы встречали ее?
— Один раз, в сороковом году, во дворе школы. Когда там еще мастерские были. Один только раз…
Пустив лошадей шагом, он съежился на козлах. Взгляд его блуждал…
Зимой сорокового года дела мастерской „Освобожденная Бессарабия“ шли все лучше. Вечера были заняты бурными собраниями. Жизнь как в котле кипела.
Ночного сторожа Думитру Цурцуряну тоже втянуло в этот водоворот. Но ему трудновато было найти общий язык с рабочими. Легче получалось с Рошкульцом, да Лупоглазый теперь совсем захлопотался и, казалось, обходил стороной Цурцуряну, так что над ним мог потешаться любой лакей и вышибала из майеровской челяди. Только упрямство и неотступная мечта стать токарем по металлу держали Цурцуряну при мастерских.
Однако ночные дежурства давались ему нелегко. К тому же ударили первые холода. Когда он описывал бессчетные круги, вышагивая по внутреннему двору мастерских, он уже не чувствовал под ногами мягкой травы, а спотыкался о жесткие комья замерзшей земли, и сухой стук шагов гулко раздавался среди ночной тишины.
Особенно тяжело бывало под утро, когда примораживало. В конце концов в самые холодные, предутренние часы он был вынужден накидывать поверх черного парадного костюма с атласными отворотами недавно выданный казенный тулуп.
Только с хромовыми своими сапожками, скроенными точно по ноге, он не в силах был расстаться. Эх, сапожки! Разок-другой пройдешься по носкам щеткой — и хоть смотрись в них, усы подкручивай.
Зато когда подморозило, не чувствовал пальцев на ногах. Он уж и разминался, и прыгал, и стучал ногой об ногу — черт бы побрал этот фасон! Пришлось обернуть сапоги лоскутами брезента. Так он и ходил по двору, нахлобучив хорошенько кушму на самые брови, изредка поглядывая на огонек, который горел ночью где-то высоко на холме, похожий на звезду в небе.
…И вот в таком виде его застала однажды Маргарета Ботезат — „Марго“, как она звалась тогда.
В слабом свете зимней ночи она стояла и смотрела на него, не входя во двор, опершись локтями на ограду.
— Алло! Кого я вижу! — воскликнула она развязно, склонив кокетливо головку на плечо. — В смокинге, в цилиндре… Черт возьми! Даю голову на отсечение, что это сам Аль Капоне собственной персоной!
Она рассмеялась язвительно, а может быть и печально.
— Что это у тебя на ногах? Никак не разберу… Ой, горе мое, какие-то брезентовые лоскутья? Ну, уж лучше носить постолы, давно я тебе говорила…
Правда, и ее наряд был явно не с иголочки и уж конечно не самый модный, но для такого позднего часа вполне приличный.
На ней была курточка из черного козьего меха, расстегнутая так, чтобы
— …Еще и дубинка в руках, — покачала она головой. — Все, как и предсказывала тебе… Даже больше. Эх ты, Митика Цурцуряну… И это ты сорил деньгами, был королем Нижней окраины?
— Иди-ка ты своей дорогой… — просительно проговорил он.
— Сторожишь! — глухим голосом, печально продолжала она, покачивая головой. — Тебе доверили… Дали казенную одежду…
— Марго, послушай меня, Маргарета: может быть, и тебе надо найти свое место в жизни, — тихо сказал Цурцуряну, шагнув к ограде. — Сама видишь, до чего мы дожили: в майеровском салоне теперь чинят примусы и паяют кастрюли, Цурцуре стал ночным сторожем… Акции наши падают и падают, за одну ночь понижаются в курсе. На что ты рассчитываешь? Ты теперь уже не сойдешь за раннюю ягодку. Чего ты добьешься, если будешь вот так ходить ночами по улице? Кстати, откуда ты так поздно? С какой-нибудь вечеринки?
— Ты прав, Митика, — вздохнула она. — Ты прав, что и говорить.
Она подождала, пока он не подошел вплотную к ограде. Она повернулась на каблуках, сбила свой голубой колпачок набекрень и стала вдруг снова девчонкой шестнадцати лет.
— Я иду прямиком из майеровского ресторана! — Она вошла в роль, голосок ее звучал по-девичьи. — Да, да, шикарный отдельный кабинет! Ты не веришь? — И посыпала скороговоркой: — Веселье, музыка, изысканное меню, сводни, кавалеры! Я продавала жареные семечки и каленые орешки стаканами. Нашелся добрый человек, купил у меня все сразу! Посадил меня с собой за столик, поил сладким шампанским… Потом катал меня всю ночь на пароконном извозчике. Помнишь? А после досталась я и Майеру. Вот как… А теперь я и всех этих твоих новых начальников положу с собой спать. Всех до одного… Ты мне дал только бокал пригубить, а их заставлю полную ванну налить доверху. Буду купаться в шампанском!
Она рассмеялась.
— Вот на что я рассчитываю. А ты, Цурцуряну? Иди, иди сюда, сюда поближе, святоша! Хочу посмотреть тебе в глаза. Уж не рассчитываешь ли ты на своего родственничка, на Петра Рошкульца? Ха-ха-ха-ха! Поглядит он когда-нибудь на тебя своими косыми глазами, — задыхалась она от смеха, — и пришлет за тобой „черного ворона“. То-то будут плакать все девки, все сиротки, все невесты-бесприданницы! Ха-ха-ха-ха!
Цурцуряну не отвечал ей.
Он ушел за угол дома, в тень. Ее голоса он больше не слышал, но чувствовал себя так, словно она ему отомстила…
И все же, и все же, как бы беспощадна ни была месть, все равно он не сможет до конца искупить свою вину перед нею…
Марго ушла. Он не услышал ее шагов. Просто, когда он снова взглянул на ограду, ее уже не было.
…После той встречи прошла целая зима. И вот в такую же глухую ночь, но уже не морозную, декабрьскую, а по-весеннему сырую, мартовскую появился однажды во дворе Рошкулец.
— Где ты тут есть, Думитраке? Эге-гей! — закричал он так, как кричат деревенские парни, перекликаясь в лесу.